Вельяминовы. Начало пути. Книга 1 - Нелли Шульман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Петя впервые за весь разговор улыбнулся, хоть и вымученной получилась та улыбка.
— Ах да, я и забыл, — не удержался от ехидства Вельяминов. — Я ж дочь за богатого жениха выдал, куда там государю московскому до Петра Воронцова. Я еще от себя добавлю, и не вздумай перечить. Деньгами не швыряйся, там тебе не Лондон и не Москва.
Судаковское золото, кстати, цело оно?
— А как же, в обороте, — ответил Петя, засовывая грамоты в кису, — барыши приносит.
— Ну, оно и хорошо, хоть не бесприданницей Марфа к тебе пришла, — рассмеялся боярин и вдруг посерьезнел. — Вот еще что, Петька, до Казани ты Марфу и пальцем тронуть не смей.
— Это почему еще? — покраснел Воронцов.
— Потому что негоже ей в мужской монастырь с пузом приезжать, дурья твоя башка, — вздохнул Вельяминов.
— Да я могу… — начал Петя.
— Я тоже могу, — прервал его Федор. — На словах все могут, а на деле — бабы все рожают и рожают. Так что, зятек, ты уж потерпи, заберешь Марфу следующей весной, тогда и ночь брачную справите. Меча у тебя нет, конечно?
— Нет, кроме кинжала, нет ничего, — Петя вспомнил тяжесть короткого клинка и предсмертный хрип человека. Его передернуло.
— А ты его в руках держал-то? — Федор снял со стены и достал из ножен свой меч.
Блеснула тяжелая серая сталь.
— Только шпагу, — честно ответил Петя.
— Ну и то хорошо, — улыбнулся Вельяминов. — Хоть знаешь, каким концом колоть. Пошли на конюшню, погоняю тебя перед отъездом, посмотрим, каков ты в бою.
— Вот опись о венчании твоем, — мать аккуратно сложила грамоту вчетверо, — в книжку кладу. Тут и запись о крещении, руки митрополита Макария, с его печатью. Тут и родители твои указаны, и восприемники от купели. Не потеряй, смотри, — Феодосия помолчала, невыносимо болело материнское сердце, готовое прорваться потоком слез. — Там еще, в книжке, я тебе записала, у кого судаковское золото лежит, и что сказать надо, коли забирать его будешь.
Марфа вздохнула, — Петя ж знает про все это, для чего мне?
— Сегодня Петя жив, а завтра нет, — жестко ответила мать. — Всяко бывает, вдруг одна останешься, тогда и попомнишь мои слова.
Дочь молчала, опустив голову.
Феодосия завязала холщовый мешочек с травами.
— Как заберет тебя Петя из Чердыни, сделай отвар, на костре можно, и пей каждый день по ложке. Дни не пропускай. Посмотри в книжке, я тебе записала, какие травы нужны.
Марфа полистала страницы и нахмурилась.
— Не везде они растут-то.
— Не везде. Потому как где видишь хоть одну из трав этих, рви да суши про запас.
— А на что мне отвар этот? — недоумевающее спросила девушка.
— Чтобы не понесла ты, — Феодосия распрямилась и устало посмотрела на дочь.
— Мы муж и жена венчаные, что ж мне детей не рожать?
Вельяминова сильно встряхнула девушку за плечи.
— Головой своей бестолковой подумай, о чем говоришь. Как сойдешь на землю английскую, хоть дюжину рожай. Или ты от Чердыни до моря Белого брюхатая идти хочешь? Ты ж не помощь Петру будешь, а обуза.
— Не буду я ему обузой, — насупилась Марфа.
— Иногда приходится делать не то, что хочется, а то, что надо, — Феодосия поцеловала дочь в теплую макушку. — Кончилось детство твое, Марфуша.
— Не думала я, что так будет, — Марфа шмыгнула носом, утнулась матери в плечо.
— Никто не думал. А что дальше случится, про то одному Бог ведомо. Косы распусти.
Феодосия потянулась за большими ножницами.
Дженкинсон почтительно приложился к руке щуплого, стриженого пацаненка в невидном кафтане.
— Счастливого пути, миссис Марта. Надеюсь увидеть вас в Лондоне, — сказал он по-немецки.
Марфа покраснела, пробормотала «Спасибо» и запрыгнула в седло.
Пошел крупный, будто слезы дождь, загрохотало, загремело над Москвой.
— С Богом, — махнул рукой Федор и вдруг взялся за стремя Петиного коня.
— Сам умри, а ее сбереги.
Выдержав несколько мгновений требовательный взгляд лазоревых уставших глаз, Петя коротко кивнул.
Вельяминовы смотрели им вслед, пока оба всадника не скрылись в предрассветной густой мгле.
На дворе подмосковной Вельяминов спешился и помог жене выйти из возка.
— Федь, что ж ты теперь царю скажешь, ежели он про Марфу спросит?
— Правду и скажу. Марфу ему все одно не достать, а мне все равно, пускай что хочет, то со мной и делает. Не стану я ради прихотей царских жизнь дочери своей калечить.
— Смотри-ка, — остановилась Феодосия, — гости у нас. Я в опочивальню поднимусь, обожду тебя там.
В окне палат горели свечи.
— Кто там? — нахмурившись, спросил Федор у слуги.
— Матвей Федорович приехали, как не стемнело еще.
Матвей поднес к лицу руки, Как ни мыл он их, как ни оттирал, все впустую. Пахли они пожаром, гарью, пеплом, смертью, криком заживо сожженного человека. Он вспомнил, как трещали кости под конскими копытами, и чуть вздрогнул.
— Что надо? — Федор, не поздоровавшись, налил себе водки. — Сказал же, как надумаю, гонца пошлю.
Матвей вглядывался в постаревшее, осунувшееся отцовское лицо. Совсем седой уже стал, пронеслось в голове.
— Батюшка, — осторожно начал Матвей, — был я сегодня в Иосифо-Волоцком монастыре, по царскому приказанию…
— Еретиков жег? — Федор выпил и снова наполнил стакан. — То-то от тебя за версту паленым несет. Велика доблесть беззащитных людей на костер посылать, есть чем гордиться.
— Можно? — спросил Матвей, глазами показав на бутылку.
Федор вздохнул.
— А что, в слободе Александровой водка перевелась? Иль ты мне приехал отметить, какой ты ловкий душегуб оказался? Так избавь меня, я на своем веку во стократ поболе тебя убил, да только в честном бою.
— Я про Башкина Матвея Семеновича рассказать приехал.
Федор взглянул в карие, опушенные темными ресницами глаза, и вспомнил то, что никогда и никому — даже Федосье, — не говорил.
Той ночью он плохо спал — болела нога, он ворочался и все время вспоминал плач детей на мосту, и окровавленный, серый лед. Перед рассветом он услышал шорох снаружи. Взяв кинжал, он отодвинул холщовый полог и увидел у колеса повозки еле шевелящуюся груду тряпья.
Странно, что она вообще доползла сюда — с разбитой, окровавленной головой и отмороженными в ледяной Двине ногами. Он сразу понял, что заставило ее подниматься вверх, к людям. В тряпье копошился младенец. Она взглянула на него огромными, темными, как у Богородицы, глазами, и что-то прошептала на незнакомом языке. Федор кивнул, и, скрипнув зубами от боли в колене, принял дитя в свои руки. Утром ее уже не было, то ли уползла подальше, как зверь, уводящий погоню от гнезда, то ли умерла на ходу и труп успели убрать.
Дитя оказалось девочкой — чернявенькой, кареглазой тихоней лет двух. Что тихоня, то Вельяминову оказалось на руку, проще было прятать ее под грудой одеял и перин. Днем он кормил ее своей едой, вспоминая, как Марфа вырывала у него ложку и стучала кулачком по столу: «Я сама!». Эта же только открывала рот, будто галчонок. Ночью она прижималась к его руке, сопела, засыпая, а он крестил ее, рассудив, что Богу все равно, а ему с дитем и подавно, и осторожно целовал в мягкие волосенки Федор даже подумывал взять малышку домой, Феодосия с Марфой только бы порадовались, но прятать ее столько времени было невозможно.
Помог пан Зигмунт, однажды заметивший, как блеснули в углу повозки детские глазища — будто две черные смородины. Лекарь вопросительно взглянул на Вельяминова и понимающе кивнул, когда тот молча пожал плечами на невысказанный вопрос. Через пару ночей он забрал девчонку, сказал, что нашлись ее родственники в Литве, обещали переправить туда. Малышка — Федор так и не узнал, как ее зовут — вдруг с силой вцепилась в его руку и жалобно протянула: «татэ-э».
После ухода лекаря Вельяминов лег навзничь и долго смотрел в низкий полог повозки над головой, видя перед собой детские доверчивые глаза.
— Ну, раз приехал, рассказывай, Матюша.
Вельяминов-младший вздрогнул, последний раз отец так называл его в детстве.
Трещала, капала свеча, и Вельяминов, тяжело поднявшись, затушил ее пальцами.
— Ты, Матюша, сейчас должен сам решить. Двенадцать лет назад ты по одному пути пошел, а сейчас можно и по-другому, от тебя зависит.
— Дак как же это, батюшка, — поднял полные слез глаза Матвей, — не могу ведь я от царя это скрывать!
— Не можешь — не скрывай, — безразлично пожал плечами Федор. — Отправляй и меня, и Феодосию на костер тогда, только когда дрова поджигать будешь, в глаза мне, отцу своему, взглянуть не забудь.
— Это все она, — злобно прошипел Матвей. — Ведьма новгородская, еретичка, это она тебя с толку сбила.
— Мне, Матвей, к той поре уж шестой десяток пошел, неужто думаешь, у меня своей головы на плечах не было? Ежели я что делал, так по собственному разумению.