Вельяминовы. Начало пути. Книга 1 - Нелли Шульман

— А нас куда же? — ахнула Феодосия.

— Тебя — в монастырь, а Марфу — на престол царский, в жены царю.

— Дак есть ведь у него… — округлила глаза Феодосия и вдруг вся поникла. — Да и крестный отец он Марфуше.

Федор пронзительно посмотрел на жену.

— А ты что ли уже и постригаться готова?

— Да я-то ладно, — отмахнулась она. — Что будет, то будет, а за Марфу душа болит, дитя ж мое она.

— А мне она не дитя? — взревел вдруг Федор. — Мне, что ли, хочется кровиночку свою единственную на потеху царскую отдавать!

— Как же он с Марией Темрюковной-то развенчается?

— Как, как! В монастырь отправит, и вся недолга. Не рожает она, дитя было единственное, да и то померло. А что он Марфе восприемником был — дак ее митрополит Макарий покойный крестил, у него уже не спросишь, а кто из причта того живы еще, покажут, что царь там только рядом стоял. Устроят смотр девиц заради приличия, как с Анастасией Романовной было, он Марфу и выберет.

— И что делать? С царем не поспоришь.

— Это Матвей пусть задницу свою ему подставляет, — огрызнулся Вельяминов. — Я заради Ивановых прихотей не собираюсь ни с тобой расставаться, ни Марфу отдавать. Я свою дочь ни за золото ни за почести не продам.

— Говорила я с Марфой, — торопливо произнесла Феодосия. — По душе ей Петька.

— Так пусть венчаются быстро, пока время есть, и уезжают отсюда. Спосылай гонца на Английский двор.

— Говорил ты с отцом? — Иван погладил по голове лежавшего рядом Матвея Вельяминова.

— Говорил. Просит подумать ему дать, все ж годы у него, а тут дело такое великое. Да и здоровье, говорит, не очень, нога увечная беспокоит.

— Нога, как же. Он нас всех переживет, помяни мое слово. Как он под Полоцком меня от пули спас, собой заслонив, с тех пор нет у меня человека вернее. Он и ты. Помнишь, как ты под кинжал воронцовский шагнул заради меня? Иной раз думаю, сдох Степка али где бродит, собака? Петька, тот помер наверняка, мальцу одному никак не выжить.

— Гниют его кости где-то, куда ему выжить, безглазому-то, — равнодушно проронил Матвей.

— Расскажи-ка мне про Марфу вашу, — царь внимательно посмотрел на любовника и вдруг усмехнулся. — К ней-то ревновать не будешь, а, Матюша? Все ж сестра твоя, едина кровь.

— Да она ну чисто парень, — скривился Матвей презрительно. — Груди нет, бедра узкие, как рожать — неведомо. Волосы красивые, это есть, будто листва палая, и глаз зеленый.

— Груди да бедра — дело наживное, — задумчиво протянул Иван. — Сколько ей лет-то, пятнадцать? Девчонка совсем. Твоя невеста покойная посочней была, помнится.

— А что с Марией Темрюковной? — поспешно увел Ивана от опасной темы Матвей. — Не угодила она тебе али что?

— Наскучила она мне, Матюша. Да и не хочу я сынов с кровью черкесской. Тем более что и понесла она раз всего. А что, невеста моя будущая — тихая, как девице и положено?

— Балованная она да нравная, — хмыкнул Матвей.

— Так оно и лучше будет, Матюша, нравных учить да ломать — как раз по мне. Помнишь, как с тобой у нас было в первый раз-то?

По лицу Матвея пробежала легкая тень, он кивнул через силу, но Иван, увлеченный своими мыслями, этого не заметил.

— Как я из тебя пса верного взрастил, так и из сестры твоей псицу свою сделаю. Охожу ее плетью по спине, дак она потом еще крепче любить будет. Вы, Вельяминовы, преданные, за то и ценю.

Иван поцеловал Матвея в губы и добавил: «А тебе, должно, охота поглядеть, как я сестру твою девства лишать буду, а? На Марью свою глядел, знаю я. Вот и снова случай тебя потешить будет, златовласка ты моя.

Матвей оперся на локоть и посмотрел в желто-зеленые глаза Ивана, — Ты, государь, пока батюшка мой раздумывает, повели нам вокруг Москвы скверну искоренить. А то не дело это, живем, аки на острове, изменниками окруженные.

— Дело говоришь, — Иван помедлил. — Да вона хотя бы неподалеку от усадьбы вашей, Волоколамская обитель. Там в остроге еретик Матвей Башкин сидит, коли не сдох еще. Отец твой во время оно делом его занимался. Вот с него и начните, с Башкина. Как англичан сегодня с грамотами от королевы ихней примем, так и поезжай туда с отрядом.

Матвей склонил голову в знак повиновения, и царь, раздув ноздри, намотал золотистый локон себе на пальцы.

— Авессаломова участь, говоришь? Ну-ну, поглядим, как оно обернется.

Марфа открыла глаза и увидела себя распростертой на низкой, покрытой шкурами лежанке. В очаге плясал огонь, и в его отсветах тело девушки казалось высеченным из молочного мрамора. Она попыталась прикрыться — в углу стоял кто-то темный, не понять, смотрит он на Марфу или опущены его глаза.

«Как взглянет он на тебя, так и смерть твоя придет», вспомнила Марфа и нащупала рядом с собой кинжал. Глаза человека вдруг открылись, они меняли цвет, из янтарных, волчьих становились темными, холодными, будто вода в омуте. Он поманил ее, и девушка покорно встала, повинуясь движению его руки, клинок выпал из ее похолодевших пальцев. Переступая босыми ногами, она пошла за ним, не спрашивая, куда и зачем. На пороге обернулась — кинжал блестел серебряной молнией, брошенный и забытый.

— Марфа! — услышала она чей-то голос в свисте ветра, бьющего в полуоткрытую дверь. Беги!

Темный человек ждал, заслонив собой выход. Марфа метнулась к очагу, схватила кинжал, и, обернувшись, несколько раз ударила в темноту. Раздались хрипы и стон, она почувствовала, как течет горячая липкая кровь по рукам.

— Марфа! — Она с трудом вырвалась из страшного сна, открыла глаза. Феодосия сидела на ее постели со свечой.

— Дурное привиделось, матушка, — пожаловалась девушка и вдруг ахнула — руки и вправду были испачканы кровью.

— Новолуние пришло, — невозмутимо кивнула мать. — Что побледнела? Не первые ж крови у тебя, пора привыкнуть уже. Сбирайся скоренько, Марфуша, мы на Воздвиженку едем.

Много не бери с собой.

— Сейчас? Ночью? — опешила Марфа. — Куда? Зачем?

— Надо. Поторопись, девонька.

Федор Вельяминов читал при свече грамоту, доставленную с Английского двора.

— Пишет Петька, что они поехали в Александрову слободу царю представляться. Не узнает его Иван-то?

— Да он его мальцом совсем видел, и то всего разок. Пете тогда года два или три было, как тут узнать, — пожала плечами Феодосия. — Тем паче Петя сам говорил, что прислали его сюда слушать, рта он раскрывать не будет.

Федор сжег письмо.

— Нельзя, чтобы они с Матвеем встретились. Боюсь я, сын мой Петра не забыл.

— Федь, а кто свенчает-то их в тайности?

— Знаю я одного человека надежного, — Федор взглянул на двор. — Все, готов возок.

Поехали.

Петя раскрыл окно — день начинался медленно и нежно, на востоке небо было будто золотом расписано. Звонили колокола Покровского собора, за белокаменными стенами крепости на том берегу реки видны были крыши царских палат. Тихо было в Александровой слободе, будто и нет в ней никого.

Воронцов с каждой минутой все больше вспоминал гульливую, разбитную Москву. И шумно, и суетно здесь, и шастают по торговым рядам на Красной площади подлые людишки, норовящие залезть к тебе в карман, но Петя неожиданно чувствовал себя здесь как дома.

Он ходил среди деревянных лавок, прицениваясь, пробовал еду, смотрел на привычную для него торговую круговерть. Москва, в которой он родился, — он понял это, любуясь дивными, словно из сказки, очертаниями Кремля, — была для него все это время сном, чем-то, не существующим на самом деле. А теперь над его головой плескалось синее, высокое небо — в нем галдели, горланили птицы, а вокруг таким же многоголосьем перекликалась площадь.

В царской резиденции была неспокойная тишина, о которой Степан говорил, что она похожа на безветренное море, замершее перед ураганом. Царь принимал их в тронном зале. Во время трапезы, на которой было полтысячи человек, английская делегация сидела за отдельным, хоть и близким к государю столом. Петя смутно, еще с детства, помнил обилие и богатство царских обедов — на столах стояли золотые, изукрашенные драгоценными камнями, тяжелые кубки, подавали разом сотни жареных лебедей, а перед третьей переменой блюд слуги занесли в зал огромные серебряные чаны с живой рыбой, доставленной с Белого моря.

Матвей Вельяминов, — Петя узнал его сразу, — сидел чуть ниже царя. Если бы не черный кафтан, то и не скажешь, что прошло двенадцать лет и что Матвей Федорович вот-вот разменяет четвертый десяток. Троюродный брат, казалось, совсем не изменился за эти годы. Юношеский, нежный румянец оттенял белизну кожи, золотистая копна длинных, волнистых волос…

Толмач у царя был преотвратный. Пете все время хотелось его поправить, но он каждый раз успевал себя одернуть.

— Значит, хотите вы, чтобы морским путем в Холмогоры, да и на все побережье Белого моря, только ваши корабли могли ходить? — переспросил царь.