Млава Красная - Вера Камша

– Росский прислал письмо?! – подался вперёд Николай Леопольдович, чувствуя, как начинает заходиться сердце. – Что он пишет? Когда послано?

– Вот, – Зюка раскрыла альманах и вытащила распечатанный конверт, – я… Я поступила дурно, я знаю, но… Это ведь важно? Даже не говорите, Николай Леопольдович, я поняла, насколько это важно…

У Тауберта перехватило дыхание. Что-то и впрямь случилось там, на Млаве, помимо разгрома, если полковник Росский погнал в Анассеополь своего собственного гонца даже в обход министерской приёмной, в которую был запросто вхож.

Строчки прыгали перед глазами. Шеф жандармов заставил себя глубоко вздохнуть и взялся за чтение.

«Любезный друг мой Геннадий Авксентьевич, – судя по пятну, Росский работал при очень скверных свечах, а рука полковника дрожала от усталости, – пишу тебе из деревушки Заячьи Уши, что на нашем берегу Млавы. Корпус попал под внезапный удар. Известный тебе фон Пламмет атаковал нас большой силою во второй половине дня 30 октября, смял первую линию и едва не разбил из-за спеси и глупости Шаховского с Ломинадзевым, расположивших штаб на Лабовской мызе, что у самой границы, и тем подставивших его под первый удар. Не было устроено ни боевого охранения, ни дозоров, ни поисков. Если бы не мужество и стойкость принявших на себя первый удар стрелков Югорского штуцерного батальона подполковника Сажнева, неприятель прорвался бы куда дальше, а весь штаб корпуса угодил бы в плен. Мне посчастливилось собрать что-то вроде бригады, с бору по сосенке – володимерцы, югорцы, софьедарцы, гвардейские гренадеры, солдаты из разбитых Олонецкого, Суждальского, Муромского и Ростовского полков. Мы встали у Заячьих Ушей, днём 31 октября фон Пламмет, действуя под ливонскими знамёнами, атаковал нас по всей позиции, однако был повсюду отбит. Стрелки Сажнева дрались, как пишут в газетах, в крови по колено, володимерцы потеряли очень многих, но мы выдержали. После боя заявился адъютант Ломинадзева, обрадовал вестию о ранении и контузии Шаховского и принялся производить разыскания на предмет трусости и самоуправства подполковника Сажнева. Я посланца сего елико возможно быстро спровадил назад, отговорившись невместностью дел сыскных в разгар кампании, а такоже тем, что храбрость и добросовестность Сажнева была явлена на моих глазах, князь же Ломинадзев ошибочно поверил чьей-то ябеде. Опасаюсь, однако, что сие не ошибка, но желание найти виноватого, дабы оправдаться в глазах Государя.

Видя такое и понимая, прошу тебя, друг мой, передать рапорт мой об истинном положении дел военному министру, дабы князь Сергий Григориевич поступил с ним по своему разумению. В рапорте подробно описываю состояние войск наших и все действия, имевшие место быть в ночь с 30-го на 31-е число, равно как и дело при Заячьих Ушах, с поимёнными списками отличившихся. Я же буду делать что должно, сиречь готовиться к наступлению, ибо после поражения Пламмета у Заячьих Ушей отсиживаться в обороне нельзя, но следует немедля переходить Млаву хоть бы и небольшими силами. Лучше всего было б оставить потрёпанные Пятую и Шестую дивизии во втором эшелоне, однако положение наше выбора не оставляет, наступать буду с тем, что под рукой. Лишь движение вперёд убережёт нас от поражения, в том у меня сомнений никаких нет и быть не может.

На сём заканчиваю я письмо своё, ибо доклад мой Его Высокопревосходительству военному министру существует лишь в воображении моём, а до рассвета осталось не так уж и много. Письмо доставит штаб-ротмистр граф Богунов, раненный в левую руку при захвате вражеской батареи. Прости меня и за краткость, и за бремя, что перелагаю на твои плечи, но, не зная истинного положения дел, Государь может прийти к губительному для всей кампании решению, а подполковник Сажнев вместо наград, коих он достоин, вернётся на Капказскую линию нижним чином. От твоей, Геннадий Авксентьевич, расторопности и настойчивости зависит честь Державы, исход кампании, но также, помимо дел огромных и всеобщих, – судьба офицера, за коего ручаюсь, как за себя самого.

Сим остаюсь твоим преданнейшим другом,

4. Военное министерство

– Паскуда! – Орлов устало отодвинул доклад Росского. Николай Леопольдович не удивился б, запомни Орлов написанное наизусть. – Сам не знаю, радоваться или же горевать. Радостно, что полки наши с батальонами не побежали, радостно, что Росский за чужие спины прятаться не стал, взял на себя командование, что наступает смело; горестно, что по начальственной глупости под внезапный удар угодили. А Шаховской с Ломинадзевым крутятся ершами на удилище, валят на кого только ни попадя. Только разве теперь докажешь?

– Дай срок, докажем, – утешил военного министра шеф жандармов, – однако сперва решить надо, что именно доказывать станем. Что Шаховской штаб корпуса на Лабовской мызе расположил, было бы преступным ротозейством во время военное, но поелику никакой войны официально до сих пор нету…

– В том-то и дело. – Сергий Григорьевич кисло поморщился. – Нет войны, нет и небрежения преступного. Сказать бы, что командующий корпусом обязан всегда и всюду действовать так, словно он на войне, но ведь отболтается! Мол, никто не мог ожидать, никто не знал, сколько стоять придётся до приказа, государь строго-настрого запретил поиск вести, Лабовская же мыза – единственное, мол, место, а Кёхтельберг в стороне… Да и василевс к Шаховскому по старой памяти благоволит. Разве что югорцев и их командира оправдать получится…

– Смотря в чём. Доказывать, боюсь, придётся, имел ли фон Пламмет «повод» границу переходить. – Николай Леопольдович боролся с соблазном взяться за табакерку. – Да или нет? Пламмет доносит, что в его лагерь проникли и офицера захватить пытались, а Шаховской пишет, Сажнев самовольно в поиск ходил. И ведь ходил, медведь югорский! Другое дело, что я бы тоже пошёл.

– Нельзя было не идти, – согласился Орлов. – Никола, я за этого Сажнева боюсь, да и за Росского. Если дадим рапорту ход, а государь… не выйдет из предубеждения своего, только хуже будет. Не одному подполковнику солоно придётся, но и тому, кто его покрывает.

– Шаховскому да Ломинадзеву тоже дорожка не шелками выстлана, – напомнил шеф жандармов. – Забыл, что у меня во Втором корпусе душегубная команда болтается? Захочет Шаховской сажневскому делу ход дать, их не обойти, а Бобырев мой бульдог бульдогом. Вцепится – не отвалится.

– Значит, не на живого валить станут, на мёртвого. На это у Ломинадзева трусости хватит.

– Похоже на то. – Николай Леопольдович неспешно расстегнул мундир и откинулся на спинку кресла. – Стало быть, решили мы, что полковнику мы верим, генералам – нет. Ты мне вот что скажи: что государю говорить станем? Знаешь же, если он кому-то верит, так уж верит. Шаховской тот же… Во время… не мне тебе говорить, чего одним из первых подоспел, весь тот день с Севастианом да братьями его рядом был. Вот и скажут нам, мол, куда лезете с бумажками своими, генерал от инфантерии там кровь проливал, ранен и контужен, пока вы тут в тепле да уюте наветы строчили. Уже сказали… Пойми, Орлуша, коль не выгорит дело с рапортом, шею мы не только Сажневу сломаем. Росскому твоему тоже, а он хорош, курилка, летать ему да летать.

– Я за ним уже восьмой год слежу, – вроде бы ушёл от ответа Сергий. – Давно у нас таких не случалось.

– Значит, смолчишь? – суховато уточнил Николай Леопольдович, понимая, что так и должно. Реши Сергий иначе, пришлось бы отговаривать, но Орлов давно научился отличать дверь, хоть бы и дубовую, от глухой стены. Отстаивать Сажнева сейчас было невозможно, Росский этого не знал, они знали.

– Об этом, – военный министр положил руку на рапорт, – до лучших времён смолчу. Фёдор дороже, ему наступать надо, подкрепления слать, ни в чём препону не чинить, чтобы только о деле думал, а не о том, как оправдываться да кляузы сочинять. Виноватых во Млавенбурге пересчитаем, когда дойдём. Тогда и Арсений свет-Кронидович сплеча рубить не станет.

– Когда так сильно обижен – станет.

– Станет, – вздохнул Орлов, соглашаясь. – Эх, спрятать бы подполковника до лучших времён… Что скажешь, Никола? Догадается твой Бобырев?

– Спрячешь такого! – Николай Леопольдович достал табакерку и убрал назад – обещался Марии Антоновне больше восьми раз на дню не открывать. – А то сам не видишь, что югорцев своих Сажнев не бросит, а Росский – Сажнева.

– Коль с югорца эполеты сорвут да на Капказ, – военный министр глядел в огонь устроенного на английский лад камина, – досмотрим, чтобы попал к кому следует и чтоб обратное производство не замешкалось. Коль не убьют, конечно, – закончил он с сухим смешком.

– Досмотрим, – кивнул Тауберт. – Но пока ещё чина он не лишён, и… – Ох, не обманывай сам себя, Никола, себе только не ври! – И Булашевич пока ещё Млавенбург не взял. Я своим отпишу, чтобы собирали всё, до чего дотянутся, чтобы солдат опрашивали и офицеров тоже. Князь хоть и генерал от кавалерии, а полковнику корпуса жандармов приказывать не может.