Млава Красная - Вера Камша

– Спасибо, господин полковник.

– Оставь, гусар, да садись, садись, не стой, как укор совести… – Полковник перешёл на «ты», дружески положил руку на плечо, и впрямь заставляя Богунова сесть.

Чашка приятно обжигает пальцы, по рукам медленно растекается тепло. Жаль, в печку их не засунешь.

За стёклами выдавшегося вперёд эркера серело одетое гранитами озеро – свинцовое, холодное, древнее. Низкое, слоистое небо нависало над неподвижной водой, ровной и тускло-блестящей, словно уже скованной льдом. Озёрная гладь завораживала и тянула заглянуть в тёмную глубину. Зинаида Авксентьевна говорила, что на Ладогу страшно смотреть лишь поздней осенью, а весной и летом она прекрасна. Сама великая княжна была хороша и в ноябре, и каким же дураком он себя при ней выказал…

– Аникита Парамонович, – неожиданно вспомнил имя полковника Богунов, – с вашего дозволения, я выйду. Душно.

– А надо ли? – встревожился хозяин приёмной. – Вы, батенька, едва на ногах стоите, а на дворе не лето, да ещё возле воды… Сидели бы уж возле печки, давайте-ка, я кресло подвину…

– Благодарствую, но всё ж покорнейше прошу дозволить, – заупрямился штаб-ротмистр, – а то я в ожидании его высокопревосходительства усну.

– Ну, – сдался Аникита Парамонович, – вольному воля, спасённому – рай, только дальше шаров не ходите, а ну как Сергий Григорьевич приедет да вас сразу спросит, а вы тут воздухом дышите. И закутайтесь потеплее. Эх, не дело это, с такой-то лихорадкой…

– Премного благодарен, господин полковник. – Богунов умудрился развернуться по уставу и выйти с обычной софьедарской лихостью. Егор подскочил с шинелью, накинул на плечи. Бережно накинул, но рука тотчас напомнила о себе, волна боли прокатилась вверх от плеча через шею, ударила, словно таран. Никита Степанович заскрипел зубами, не застонал, но всё-таки пошатнулся. Несколько мгновений пришлось потратить, пока не вернулось равновесие. Зато развеялся поганый туман в голове, может, от боли, а может, помог и полковничий чай. Сырой и равнодушный холод втекал в грудь, слезились глаза, но штаб-ротмистр с извечным богуновским упорством спустился пологими гранитными ступенями к словно бы спящей воде.

Над Ладогой застыла нестерпимая тишь – ни ветерка, ни капли, ни снежинки, только уходящая за горизонт серая гладь. Богунов зачем-то стянул зубами перчатку и прижал ладонь к стиснувшему былинные берега камню. Ладога-озеро помнило многое и многих, кто только не поил из него коней, не ломал прибрежные камыши, не смывал кровь с доспехов…

Но не только. С бесконечных русских просторов вечные путницы-реки заботливо собирали проливавшиеся с небес дожди, несли собранное вдаль, передавая одна другой, пока наконец не вливались в великую Ладогу. С разных берегов и полей, от разных градов и весей текут и текут воды в Ладогу, и длится это вечно. Всё, что творилось на Руси, помнит старое озеро; подвиги и предательства, победы и разгромы, стук топоров и рёв пожаров – Ладога не забывает ничего.

Походы и битвы, слава и позор – это было, и это ушло. На месте былых сражений встал великий город, и теперь никто не скажет, где упал с коня, захлебнувшись кровью, воевода, вместе с передовым полком ворвавшийся во вражеский лагерь, никто, кроме самой Ладоги… Не осталось свидетельств того, как прорвавшийся сквозь строй раскосых воинов князь снёс голову мурзе, но пал и сам, изрубленный кривыми саблями. Это случилось далеко, далеко от ладожской глади, но речные волны старательно донесли весть…

Память Ладоги седой,камыши сухие,Вашим голосом зовутвремена лихие.Кто приходит в ваши сныИз волны холодной,Средь сторожкой тишиныОсенью бесплодной?

Средь сторожкой тишины… Откуда пришли слова, кто их нашептал, да и нет тут никаких камышей, только гранит и вода. Или поле? Серое, ровное, и кружат над ним три птицы, и вместе с ними кружат, скользят по тёмному зеркалу то ли отражения, то ли тени. Тени проступают и из озёрных глубин: смутные, неясные, они становятся всё чётче. Всадники и пешие в островерхих шеломах щетинятся копьями, беззвучно строятся в боевые порядки, плечо к плечу, полк к полку, и над ними реет невиданное знамя. Небесную синь охватывает алое, смыкаясь с белизной, словно горячая, живая кровь льётся на снега. Строго и яростно смотрит с синего поля лик, окружённый венцом из золотых крылатых головок.

Спас Ярое Око! Легендарная хоругвь, привезённая на Русь бежавшими от османского разорения последними цареградцами. Спасённая воительницей Софьей от воинов Пророка – и сожжённая самозванцем на глазах словно бы оледеневших володимерцев. С неё в мир смотрел не мученик и не бог, но воин. Воин, заслоняющий родной дом и потому не знающий жалости. Ведь за ним, за его плечами живёт, дышит, надеется то, во имя чего лишь и стоит жить мужчине, бойцу, человеку.

Или слышится вам звонярого булата,Сквозь бессильный смертный стон,хохот супостата,Стрельный посвист у виска,тулумбасов рокотИ засадного полкаближний конский топот?

Стихший века назад ветер развернул знамя, на белом, откошенном крае стала видна шитая золотом надпись: «…прииди на помощь князю Степану!». Ладога помнила и это.

– Лечь бы вам сейчас, Никита Степанович, – знакомый голос был полон сочувствия, – да не выйдет. Их высокопревосходительство приехали и ждут.

…Метнулась сквозь тёмное зеркало, расправляя крылья, птица с девичьей грудью и лицом Зинаиды Авксентьевны и исчезла, растаяла, растеклась осенним холодом, седым предвечерним туманом. Никита Богунов поднёс здоровую руку к разламывающему лбу, ошалело глядя на расстроенного Егора.

– Идти надобно, барин, – настаивал тот. – Сказывали поторопиться!

2. Бережной дворец

Князь Крупицкий успел не только домчать в девять дней гроб бывшего начальника с млавских брегов до Анассеополя, но и сообщить о своём прибытии дядюшке обер-камергеру, а дальше пошло как по писаному. Арсений Кронидович пожелал выслушать очевидца в присутствии Булашевича и военного министра. Орлова не сыскали, зато явившемуся с докладом Николаю Леопольдовичу велели остаться. Тауберт щёлкнул каблуками и, повинуясь приказу, опустился в привычное кресло. Арсений Кронидович тоже сел, он всё ещё был вне себя, но ярость и обида ушли вглубь. Надолго ли?

– Где Орлов? – Вопрос ответа не требовал, но субординацию Николай Леопольдович соблюдал неукоснительно. В некоторых случаях.

– Не могу знать, ваше василеосское величество! – Собственный голос показался солдафонским и злым, да он и был зол и напряжён до предела, как в кавалергардской молодости за картами, но тогда на кону стояли свои деньги, а не чужие судьбы и не исход кампании.

– Хватит, Никола! – Василевс досадливо поморщился. – Не время норов выказывать. Александр Афанасьевич, проходи, располагайся! Главное мы с тобой вчера обговорили, но Крупицкого послушай. Рапорт рапортом, а глаза глазами…

– Это так, государь Арсений Кронидович, – значительно и серьёзно согласился Булашевич. Генерал от кавалерии был преисполнен уверенности в себе, и Тауберту стало тоскливо: рапорты, доклады и депеши Булашевич и впрямь ценил не дороже своего кумира, только Александр Васильевич мосты из трупов не мостил, с этого же станется со штыками попереть на батареи, и ничего с этим не поделать! Орлов с Янгалычевым попробовали, толку-то…

– Поручик Крупицкий явился по приказанию вашего василеосского величества, – доложил впущенный Автандилом князь. Мундир у адъютанта Ейсмонта – с иголочки, сам выбрит до синевы, глаза запали, на скулах горит румянец. Всё в порядке, так, и только так, должен выглядеть офицер, потерявший командира и рвущийся в бой.

– Вольно, князь, – на лице Арсения Кронидовича читалось неподдельное сочувствие, – твою потерю оплакиваем вместе с тобой, но война не кончена. Да будет тебе известно, что командование над корпусом ввиду ранения и контузии Леонтия Аппиановича принимает генерал от кавалерии Булашевич. Взавтрева он отбывает к театру военных действий.

Поручик дёрнулся отдать честь, василевс его остановил.

– Ты устал в дороге, а усердие и польза для Отечества измеряются не Уставом, но сердцем. Садись и рассказывай о том, чему был свидетелем. Как погиб Аристарх Богданович?

– Шальной осколок, – просто сказал Крупицкий, судорожно сглотнул и замолчал. Не знай Николай Леопольдович Ломинадзева, поверил бы, что поручик всего лишь доставил тело генерала, а дядюшке дал знать исключительно из родственных чувств. Ей же богу, поверил бы!

– Князь, – прикрикнул государь, – вы не в Спарте! Извольте доложить подробно.

И князь изволил, словно плотину снесло. Нет, он никого не обвинял и ничего не понимал. Не понимал чужого вероломства, трусости, нерасторопности, путался в словах, смешивая своих и чужих, русских, пруссаков и ливонцев. Как можно без объявления войны, не ответив на ультиматум, ударить в спину раз за разом проявлявшего милосердие и благородство союзника по великим Буонапартовым войнам? Как можно нарушить приказ командующего? Как можно забыть присягу, струсить, оставить знамя, растерять своих людей и после этого жить?! Жить, когда другие заплатили за твою глупость, ошибку, преступление жизнями и до сих пор платят…