История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

За два-три дня до окончания карнавала, собираясь поехать на бал за городом, я зашел в конюшню, чтобы нанять коляску и, в ожидании, пока ее запрягут, зашел в харчевню; девушка спросила меня, не желаю ли я бутылочку, и я ответил, что нет. Она повторила мне вопрос, и я резко ответил, что нет, во второй раз. Я вижу, что она смеется, и, сочтя ее некрасивой, говорю, чтобы отстала.

— Да, да, я отстану. Я вижу, что вы не можете меня узнать.

На эти слова я смотрю на нее более внимательно и вижу когда-то хорошенькую Анну-Мидель, маленькую служанку гравера, отца Гельтруды, которая подурнела.

— Вы, — говорю я, — Анна-Мидель.

— Увы! Я была ею. Я знаю, что более не гожусь, чтобы быть любимой, но это вы тому причиной.

— Я?

— Да, вы. Четыре сотни флоринов, что вы мне дали, привели к тому, что кучер графа Фукера женился на мне. Он не только объел меня всю, а потом бросил, но и наградил меня болезнью, которая чуть не привела меня к смерти; я выкарабкалась, но такая, как вы меня видите.

— Ты меня огорчила. Скажи, что стало с Гельтрудой?

— А вы не знаете, что направляетесь на бал к ней?

— К ней?

— Да. Она вышла замуж после смерти своего отца за человека обеспеченного и приличного. Ее дом находится недалеко отсюда. Там поселяют, кормят, и вы будете довольны.

— Она еще красива?

— Она такая же, как была, только на шесть лет старше и у нее есть дети.

— Она галантна?

— Не думаю.

Анна-Мидель сказала мне правду. Я был на этом балу; Гельтруда увидела меня с удовольствием; она сказала своему мужу, что я жил у нее, но когда ночью я с ней переговорил в уголке, я понял, что она придерживается своего долга.

Кампиони приехал в Аугсбург в начале поста вместе с Бинетти, который направлялся в Париж, чтобы поступить на службу. Он бросил свою жену совсем, после того, как обобрал ее. Кампиони сказал мне, что в Вене никто не сомневается в правдивости моего приключения, так, как я его опубликовал. Он сказал, что Поччини и эсклавонец исчезли вскоре после моего отъезда, и что все говорят про статгальтера plagas (мучитель). Кампиони уехал в Лондон, проведя месяц в моем обществе.

Когда я отнес свое письмо графу Ламбергу, его упреки мне польстили, как и упреки графини, которая, не будучи красавицей, обладала всем, чтобы внушать любовь тем, кто ее окружает; среди них графиня Дашсберг, которая, выйдя замуж вторично, была беременна на шестом месяце. Три месяца спустя, не думая о наступлении своих сроков, она вздумала выехать с графом Фукером, старшиной капитула, в его коляске, поесть в харчевне, расположенной в трех четвертях часа езды от Аугсбурга; я участвовал в этой поездке. Кушая омлет, она почувствовала столь сильные боли, что решила, что сейчас родит; она не посмела это сказать канонику, и я стал ее конфидентом. Скорей, скорей, — я бегу, говорю кучеру графа запрягать лошадей, подаю ей руку, сажаю в коляску; каноник, удивленный, следует за нами, спрашивая, что происходит, я отвечаю, что скажу ему все в коляске, он садится, он заинтригован, я прошу его сказать кучеру, чтобы тот погонял лошадей, и он все делает, но спрашивает о причине.

— Мадам сейчас здесь родит, если мы не поедем быстрее.

Я вижу страдание у нее на лице. Но я думал, что умру от смеха, видя, как у каноника меняется выражение лица от страха, что она, действительно, родит в коляске. Он в отчаянии, потому что — что они говорят? Комичность этой новости его приводит в ужас. Епископ был в Пломбьер, ему напишут, это попадет в газеты.

— Быстрее, кучер, быстрее же!

Мы прибыли в замок, я отвел ее, наполовину волоком, в ее комнату, она закрылась, послали за акушеркой, но больше не было времени; две минуты спустя граф Ламберг явился нам сказать, что мадам родила, и монсеньор пошел к себе, чтобы пустить себе кровь.

Я провел четыре месяца в Аугсбурге со всеми возможными развлечениями, ужиная у графа Ламберга два или три раза в неделю; там я познакомился с человеком редких качеств, что отличают человека благородного и любезного; это был граф Турн и Вальсассина, теперь старшина капитула в Ратисбонне, а тогда паж принца-епископа, который являлся принцем Армстадта и был безногим. Этот паж бывал всегда на ужинах; был также доктор Альгарди, болонец, врач принца, тоже человек очаровательный. Он умер пятнадцать или шестнадцать лет спустя, на службе Выборщика палатина, который заседает теперь в Мюнхене как Выборщик Баварии.

Я встречался в Аугсбурге, и довольно часто — у графа Дамберга, — с бароном Селентином, офицером на прусской службе, который жил постоянно в Аугсбурге, набирая рекрутов для своего начальника. Он был любезен, обладал тонким умом в гасконском вкусе, был вкрадчив, любил игру и умел играть. Он покинул город десять или двенадцать лет спустя и уехал жениться за пределы Саксонии, в Богемию. Он написал мне из Дрездена шесть лет назад, что, хотя и стал старым, очень раскаивается в том, что женился.

Во время моего пребывания в Аугсбурге несколько поляков, которые покинули свою родину из-за волнений, которые там начинались, приходили меня навещать. Среди прочих, Великий коронный нотариус Ржевуский, тот, кого я знал по Петербургу, влюбленным в бедную Ланглад, ехал через Аугсбург, и я пошел с ним повидаться в «Три Мавра», где он поселился. Какие дела в сейме! Какие интриги! Счастливы те, кто смог уехать от этого. Он направлялся в Спа, где, как он меня заверил, я встречу принцессу-сестру принца Адама, Томатиса и Катэ, которая стала его женой. Он убедил меня направиться туда также, и, будучи стесненным в средствах, я принял меры, чтобы туда ехать с тремя или четырьмя сотнями дукатов в кошельке. С этой целью я написал принцу Курляндскому, который был в Венеции, чтобы отправил мне сотню дукатов. Чтобы побудить его мне отправить их сразу, я послал ему верное описание процесса получения философского камня. Поскольку мое письмо, содержащее столь великий секрет, не было зашифровано, я порекомендовал ему его сжечь, заверив, что у меня есть его копия; но он этого не сделал, он сохранил мое письмо, и его взяли у него в Париже, вместе с другими его бумагами, когда его взяли в Бастилию.

Мое письмо в архиве Бастилии никогда не появлялось при свете дня; но вот что было, когда мой секрет стал достоянием публики. Двадцать лет спустя парижский народ, поднявший мятеж, во главе с герцогом Орлеанским, разрушил Бастилию; вскрыли архив, там нашли мое письмо и напечатали его вместе с некоторыми другими любопытными вещами, которые перевели затем на немецкий и на английский. Невежды, которые существуют в той стране, где я теперь живу, и которые, естественно, все мои враги, потому что осел никогда не будет другом лошади, торжествовали, когда прочитали этот обвинительный против меня эпизод. Они возымели глупость упрекнуть меня за то, что я был автором этого письма, и решили меня разоблачить, говоря, что это было переведено на немецкий для моего вящего позора. Богемские твари, выдвинувшие мне этот упрек, были удивлены, поскольку я им ответил, что мое письмо создаст мне бессмертную славу, и что, не будучи ослами, они должны были бы им восхищаться.