История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

В первый день 1767 года я вселился в апартаменты у г-на Шрёдера и направился относить мои письма м-м де Салмур, главной управительнице эрцгерцогини Марианны, и м-м де Старемберг. Затем я пошел повидать Кальзабижи старшего, который работал на министерство, под управлением принца Кауниц. Кальзабижи работал в постели. Все его тело было покрыто лишаями; принц приходил к нему почти каждый день. Я часто ходил к Метастазио, каждый день на спектакли, где танцевал Вестрис, которого молодой император вызвал из Парижа, чтобы видеть, что за прекрасный танец исполняет этот человек. Я видел седьмого или восьмого января императрицу, его мать, возвращающуюся из театра, всю в черном. Все аплодировали. Это был первый раз, когда она появилась на публике после смерти императора. Я встретил в Вене графа де ла Перуз, который добивался у императрицы возврата полумиллиона флоринов, которыми его отец кредитовал Карла VI. Вместе с графом я познакомился с сеньором де лас Казас, испанцем, полным ума и, что редко бывает, без предубеждений[34]. У графа я встретил также венецианца Уччелли, с которым я был в коллеже Св. Сиприена на Мурано, который был сейчас в Вене, секретарем посольства, с послом Поло Ренье, который умер дожем. Этот посол, человек ума, меня оценил, но мое дело с Государственными инквизиторами помешало ему со мной встретиться. В эти дни мой добрый друг Кампиони приехал из Варшавы через Краков. Я поселил его у себя с большим удовольствием. Он должен был ехать ставить балеты в Лондоне, но нашел время провести со мной пару месяцев.

Принц Карл Курляндский, который провел летом месяц в Венеции и получил самые большие заверения в дружбе и уважении от г-на де Брагадин и двух других моих друзей, которым я его рекомендовал, провел в Вене два месяца и уехал за пятнадцать дней до моего приезда, чтобы снова вернуться в Венецию, где герцог де Виртемберг, умерший два года назад, наделал тогда много шума. Он вел широкую жизнь и тратил огромные деньги. Принц Карл писал мне письма, в которых старался выразить мне всю свою благодарность. Он заверял меня, что никогда не встречал во всей Европе людей более достойных, чем мои три друга, к которым я его направил. Поэтому он говорил мне, что я должен располагать им и всем его добром до самой смерти.

Итак, я жил в Вене в самом большом спокойствии, развлекаясь и хорошо себя чувствуя, и думая все время о моем путешествии в Португалию весной. Я не вел ни доброй, ни дурной компании, ходил на спектакли и часто обедал у Кальзабижи, который кичился своим атеизмом, бессовестно вредил Метастазио, который его презирал, но Кальзабижи это было безразлично. Великий политический калькулятор, он был человеком принца Кауниц.

Однажды, после обеда, когда я развлекался за столом с моим дорогим Кампиони, ко мне украдкой зашла красивая девочка двенадцати-тринадцати лет, смелая и одновременно робкая, сделав мне реверанс, уверенная, что не будет дурно принята, потому что имела на лице фатальную рекомендацию, что успокаивает мужчину, даже дикаря. Я спросил, чего она хочет, и она ответила мне латинскими героическими стихами. Она просит у меня милостыню и говорит, что ее мать находится в моей прихожей, и что она войдет, если я хочу. Я отвечаю ей на латыни прозой, что мне не нужно видеть ее мать, и говорю также, почему; она отвечает мне четырьмя латинскими стихами, которые, не будучи в связи со сказанным, дают мне понять, что она выучила наизусть все то, что говорила мне, сама не зная, что говорит. Она продолжает мне говорить стихами, что ее мать должна зайти, потому что ее посадят в тюрьму, если комиссары нравственности смогут предположить, что, будучи наедине с нею, я ее имею.

Это вольное выражение, сказанное на хорошей латыни вызывает у меня взрыв смеха и дает мне желание объяснить ей на ее родном языке то, что она мне сказала. Она говорит мне, что она венецианка, что вызывает во мне еще большее любопытство и заставляет сказать ей на нашем добром диалекте, что шпионы не могут заподозрить ее в том, что она пришла в мою комнату делать то, что она сказала, потому что она еще слишком маленькая. На это объяснение, немного подумав, она говорит мне восемь или десять стихов приапей [35], которыми она говорит, что плод, слегка терпкий, возбуждает вкус сильней, чем зрелый. Этого более чем достаточно, чтобы меня бросило в жар; Кампиони, заметив, что это немного слишком, уходит в свою комнату.

Я спрашиваю у нее, есть ли у нее в Вене отец, и она говорит, что да, и ее не отпугивает то, что моя рука делает с ней, в то время, как я продолжаю расспросы. Я перехожу к свершению, которое есть все, хотя и не очень решительно, и она, смеясь, говорит мне стихи в честь инструмента размножения и акта любви. Я нахожу это восхитительным, я кончаю, и я отсылаю ее с двумя дукатами. Тут еще стихи, мне в благодарность, и адрес на немецком, который означает, что она там живет, и который сопровождается четырьмя латинскими стихами, в которых она говорит мне, что если я приду к ней и лягу с ней в ее кровать, я найду, по собственному выбору, Гебу либо Ганимеда.

Я восхищен странным изобретением этого венецианца, отца этой девочки, решившего жить на ее счет. Она была очень хорошенькая; но хорошеньких девочек в Вене такое количество, что они почти все пребывают в бедности. Он сделал свою поразительной с помощью этого шарлатанства; но в Вене это не могло продолжаться долго. На следующий день на закате у меня возникло желание пойти пешком поглядеть на эту девочку, которая не знала, быть может, что она мне обещала вместе с адресом, который оставила. Я имел неосторожность, в возрасте сорока двух лет, несмотря на свой большой опыт, пойти в одиночку, на бульвар, по указанному адресу. Она видит меня в окно и, догадавшись, что я ищу ее дом, зовет меня, указывает на дверь, я вхожу, я поднимаюсь и вижу подлого вора, гнусного Поччини. У меня уже нет времени отступить; повернувшись назад, я делаю вид, что собираюсь бежать, и не только делаю вид. Я вижу там его так называемую жену Катина, двух есклавонцев, вооруженных саблями, и птичку-приманку. Всякое желание смеяться у меня пропадает, я принимаю мудрое решение расслабиться, с намерением уйти пять или шесть минут спустя.

Поччини начинает с того, что с клятвами и богохульствами упрекает меня в суровости, с которой я обошелся с ним в Англии, он говорит, что наступило время расплаты, и что моя жизнь — у него в руках. Ужасный эсклавонец-начальник, потому что второй имеет вид слуги, говорит мне, что нам следует мирно договориться, предлагает мне сесть, открывает бутылку и предлагает выпить. Я уклоняюсь от выпивки, Поччини, прохаживаясь в ярости по комнате, говорит, что я отказываюсь выпить, чтобы не платить за бутылку, я говорю, что он ошибается, и что я готов заплатить за нее, и сую правую руку в карман, чтобы достать из кошелька дукат, не доставая сам кошелек. Эсклавонец говорит, что я могу достать свой кошелек, не опасаясь, что его у меня украдут, потому что я имею дело с порядочными людьми. Я достаю кошелек и с трудом пытаюсь его раскрыть, потому что моя вторая рука на перевязи; эсклавонец берет у меня кошелек, Почини вырывает его у него из рук, говоря, что он принадлежит ему как частичное возмещение за все то, что я вынудил его потерять. Я смеюсь, говорю ему, что он волен так поступить, и поднимаюсь, чтобы уйти. Эсклавонец хочет, чтобы мы обнялись; я отвечаю, что это бесполезно, он достает свою саблю, и другой делает то же. Я решил было, что настал мой последний момент. Я их всех расцеловываю, и я удивлен, потому что они позволяют мне уйти. Я вернулся к себе, скорее мертвый, чем живой, не зная, что мне делать. Я бросился в кровать.