Голгофа - Лесь Гомин

— Ну, рассказывай, отче, сам. Хочу еще от тебя услышать. Но только правду говори, как было.

Они долго разговаривали. Отец Амвросий, как на клубок, наматывал все события, чтобы потом распутать эти яркие нити преступлений и разврата святого инока и сплести из них оправдательный приговор ему и… себе. А когда монах окончил, отец Амвросий сурово сказал:

— Единственный путь — это раскаяние и отречение от всего. Нужно не допустить сюда синодальных следователей, выбить у них почву из-под ног — самому составить на себя обвинение и использовать его для оправдания. Кто кается, того церковь не судит и не наказывает.

Он вышел от Иннокентия и в коридоре сказал следователям консистории:

— Грешник кается и просит исповеди, на которой признается во всех своих преступлениях. Я знал его всегда как истинного и верного сына церкви Христовой. Только болезнь, которую признали и синодальная и врачебная комиссии, толкнула его на это богохульство. К нему следует

послать, кроме духовников, еще и врачей.

Но суд и исповедь отложили. Только в июне отца Амвросия вызвали в Петрозаводск в качестве свидетеля но делу Иннокентия. 30 июня 1913 года в тюремной церкви собрались князья церкви, черно— и белоризцы, слушать исповедь и судить еретического инока Иннокентия балт-ского, преступные дела которого, даже при старательном укрывании, в описании составили несколько томов. Но Иннокентий все же опередил их, выступив с раскаянием и декларацией своего отношения к православной церкви.

Эту декларацию он представил в письменной форме в суд. Он писал:

«Откровенно перед всеми, а особенно перед обманутой и введенной в заблуждение темной массой верующих, заявляю, что с божьего попущения и с дьявольского наущения я вступил на гибельный путь и без сомнения, чести и жалости обманывал моих духовных детей долгие годы. Признаю свои мерзости перед церковью божьей, перед которой я провинился, назвавшись сыном и духом божьим, и его именем обманывал и довел до гибели много жертв, что слепо верили в меня».

Далее он приводил ужасающие примеры своего мошенничества, бесстыдной, безжалостной эксплуатации сотен и тысяч мирян, писал о своих преступлениях против темной забитой массы, против обманутого и угнетенного бедняцкого молдавского села, против сотен тысяч эксплуатируемых и угнетенных людей. Откровенно и бесстыдно признавался, как на протяжении многих лет —1908-1913— непрерывно вымогал имущество и подрывал здоровье своих мирян в угоду «плоти своей, что от дьявола». И заканчивал тем, что отрекался от своей «ереси» и просил возвратить его в лоно православной церкви.

В этой декларации, составленной с иезуитской хитростью, все было представлено так, что в чудовищных поступках инока виноват по существу не он, поскольку сам он явился жертвой дьявола. И кончил он так:

«Тени несчастных, умерших в дороге от холода и голода, встают передо мной и терзают душу мою, напоминая о многочисленных преступлениях, которые я совершил против своего народа.

И поэтому прошу простить мне все, а главное то, что, будучи слепым сам, завел и себя и тысячи других в темную бездну грехов. А еще простить мне все зло, что я причинил мирянам, забыть все преступления и беспутные слова мои, и прошу мирян подчиняться единой церкви православной и ее пастырям. Пусть и впредь не будет такого обмана. Аминь.

Иеромонах Иннокентий».

Приняв такое покаяние, синедрион князей церкви по инициативе олонецкого епархиального начальства, при помощи Амвросия балтского и Серафима каменец-подольского, решил не возбуждать шумного дела, а представить Иннокентия Синоду как жертву навязчивых идей, как страдающего манией величия, который не является опасностью ни для церкви, ни для престола. Они предлагали отправить Иннокентия куда-нибудь на житие, но не лишать его духовного сана, как уже обращенного на путь.

Синод, занятый ересями и разбродом в церкви —делом Иоанна Кронштадского, бандита Илиодора, зловещего Распутина, — решил избежать еще одного скандала и согласился с решением суда в Петрозаводске. Согласился и приговорил:

«Инока Иннокентия выслать в Соловецкий монастырь, на покаяние, а дело прекратить».

Иннокентий, попрощавшись с защитниками, забрал мироносиц и выехал каяться на Соловецкий остров.

17

Соломония, бросив Катинку в степи, стремглав неслась по той же дороге, по которой пошла иннокентиевская орда. Не останавливалась, не присаживалась ни на миг, все шла и шла, словно силы ее не только не истощались, но даже пополнялись. Летела пустой холодной степью туда, к жилью, к людям, к свету, живому городу или селу. Соломония не может, не хочет больше слушать завываний метели, в которых ей слышатся предсмертный дикий плач Катинки, предсмертные страшные стоны жертв иннокентиевского богомолья.

Но что это? Что она видит? Кто это стоит, шатается на дороге? Стоит и тоскливо так, жалобно просит о чем-то? Не душа ли это несчастной Катинки? Не её ли это душа вышла на страшный суд? Но прочь отсюда. Прочь, дальше от страшного привидения. Прочь! Прочь!

Однако ноги не слушаются. Почва ушла из-под ног и она повалилась на снег перед самым привидением. Оно не трогает её, а наклоняется и о чем-то спрашивает. Соломония прислуши-вается и узнает человеческую речь.

— Помоги… Голова болит, раскалывается. Помоги, кто ты?

Соломония поднимается и видит над собой окровавленное лицо. Кровь на бороде, волосах и на одежде.

— Кто ты, человек? Чего тебе нужно от меня?

— Кто я? Я из похода Иннокентия. Он убил меня, но я ожил, чтобы отомстить ему за обиды людские, за свои обиды. Помоги мне выйти, я догоню его.

Соломония поднялась и присмотрелась к человеку.

— Кто ты? Как тебя зовут?

— Я? Я несчастный отец, потому что у меня украли ребенка. Я несчастный муж, потому что у меня украли жену. Я потерял сон, лишился жизни — все забрал Иннокентий. Я — Василий Синика, из Липецкого.

— Василий? Синика? Сосед Мардаря?

— Да… Сосед Мардаря.

Соломония немного пришла в себя.

— Пойдем быстрее. Быстрее пойдем.

Взяв Синику за руку, Соломония двинулась вперед, вслед за Иннокентием. Шагала осторожно, присматривалась, чтобы не заблудиться. Шатаясь, Синика шел за ней, держался за ее плечо. Силы покидали его, он терял сознание, падал. Соломония поднимала его и тянула, почти несла дальше. В ней горело страстное желание вырвать этого человека из рук смерти и вместе с ним догнать Иннокентия, отомстить за все, что вытерпела, выстрадала она, начиная от Добруджского монастыря до этой дикой, неприветливой степи. Ни на секунду не останавливалась.

Когда слабел и падал Синика, она натирала ему виски снегом, дышала на руки, грела их под кожухом и тянула его дальше.

Наутро впереди показались избы города Каргополя. Соломония осмотрела Синику с ног до головы.

— Мэй, Василий, нельзя вам так в город входить. В таком виде полиция нас задержит.

Слово «полиция» вернуло Синике сознание. Он осмотрел себя. Действительно, в окровавленной монашеской рясе нельзя идти в город. Соломония сняла с себя кожух и надела его на Василия. Снегом вымыла ему лицо, и через полчаса в город входила странная пара: мужчина, лицо которого было бледно-зеленого цвета, и женщина, крайне истощенная, бледная, словно с креста снятая. На первой же улице они взяли извозчика и поехали на постоялый двор на окраину города. Здесь, в номере, Соломония спросила Синику, как он попал к Иннокентию и оказался один в снегу, да еще избитый. Василий, теперь уже вымытый, побритый, в чистой одежде, тяжело вздохнул и хмуро ответил:

— Если ты в самом деле пойдешь со мной против Иннокентия — расскажу тебе все. Но помни, это смертельная тайна. Поклянись мне, что никому не скажешь — ни кто я, ни откуда.

Соломония встала и торжественно произнесла присягу.

— Клянусь тебе моей ненавистью к тому, кто искалечил мою жизнь, мою душу, что я до конца дней своих не отрекусь от союза с тобой и никогда никому не скажу ни кто ты, ни откуда, ни где я тебя видела. Аминь.

Синика выслушал спокойно и торжественно. А потом лег в постель и устало, словно сквозь сон, сказал:

— Соломония, слушай: у меня была жена — ее нет, Иннокентий забрал; у меня был сын — его нет, Иннокентий забрал; я убил свою жену за то, что родила сына от Иннокентия. Я женился второй раз, ушел из дому. Я сделал так, что люди подумали, будто я утонул в Буге, в Вознесенске. А потом пошел за ним, чтобы своей рукой его убить. Одежду я оставил на берегу. Потом я слышал, что одежду отослали ей, и она живет теперь в моем доме, воспитывает сына… не моего, а Иннокентия. А я вот хожу за ним, чтобы перерезать ему горло. Я уже не Василий Синика, а Степан Маркович Луценко. За бумаги триста рублей дал. Вот и все.

Он устало закрыл глаза и крепко уснул. Соломония сидела возле него и смотрела на его лицо, покрытое глубокими морщинами. Ей жаль было его и себя, и… вспомнилась Катинка.

Окрепший Синика проснулся рано. Удивленно посмотрел на Соломонию. Она сидела возле него, как и вчера. На вид бледная, с затуманенным взором. Он встал с кровати и пошел умываться. Вернулся, а Соломония так же сидела и молча смотрела на кровать, где раньше лежал Синика. Он тронул ее за плечо.