Голгофа - Лесь Гомин

Лесь Гомин

Голгофа

Жене, другу посвящаю

ПРОЛОГ

1

Отец Досифей, заступив на стражу у монастырских ворот, укладывался спать. Вдруг кто-то постучал. «Нечистая сила, — подумал отец Досифей. — И кого это черти носят ночью?»

— Во имя отца и сына и святого духа, кто там?

— Свои… Откройте. Не бойтесь, — молодо прозвучал из-за ворот сочный голос.

Отец Досифей открыл калитку. Темная фигура, согнувшись, протиснулась в узкий проход и выпрямилась перед отцом Досифеем. В темноте он не мог рассмотреть гостя. Тот возвышался над ним, словно высокая башня.

— А чего тебе, добрый человече, нужно? Зачем так поздно к нам?

— Дело есть, святой отец. Я хотел бы видеть игумена.

— Отец игумен, наверное, уже спят. Подожди до утра.

— Вы все же покажите, как пройти к нему. Может, и примет.

Что поделаешь. Отец Досифей вынужден был уступить настойчивому гостю.

— Подожди, брат, вот позову сторожа.

Зачем здесь сторож? — спросил кто-то из темноты скрипучим голосом.

— Отец игумен идут, — шепотом молвил отец Досифей гостю. — Вот они.

Гость насторожился. Мелкими шажками к ним приближалась какая-то бесформенная фигура.

— Слава отцу и сыну и святому духу ныне и присно и во веки веков, — приветствовал отец Досифей.

— Аминь, — закончил игумен. — Так зачем здесь понадобился сторож?

— Да вот, отче, гость пришел к вам. Я думал, вы спите, и не хотел беспокоить.

— Благодарю, брат, за заботу. Но кто приходит ко мне с именем божьим, для того я никогда не сплю. А ты кто, раб божий? По какому делу ко мне? — спросил игумен.

— Отче, мне надобно исповедаться, — падая на колени, проговорил гость.

— Хорошо, пойдем…

Игумен засеменил к своей келье. Гость на расстоянии следовал за ним.

Русокудрый юноша-послушник, стоявший у входа в келью, низко поклонился игумену. Тот в ответ едва заметно кивнул головой и приказал:

— Подай, Василий, все, что нужно для исповеди.

Юноша молча поклонился и исчез за дверью.

Гость вошел в келью игумена и остолбенел, изумленный ее обстановкой. Пышная резная кровать с горой подушек в вышитых молдавскими узорами наволочках, расшитое домотканое одеяло, самые дорогие молдавские ковры — все приковывало взор. Киот с лампадкой и золотым распятием, толстое Евангелие в серебряном с золотом переплете, мраморный белый умывальник с шестикрылым серафимом, держащим в обеих руках большой ковш с золотой крышкой, навевали на него суеверный ужас. Он испуганно оглядывался, не зная, куда ступить. А отец Ананий, оседлав очками свой маленький, как кнопка, носик, пристально рассматривал гостя.

Перед ним стоял юноша лет двадцати пяти, высокий, стройный, плечистый. Лицо продолговатое, смуглое, с чистой бархатистой кожей. Длинный прямой нос красивой формы, красные губы плотно сжаты, словно в каком-то напряжении. Черные глаза, обрамленные густыми ресницами, смотрят будто из бездны. Вся фигура — крепкая, внушительная. Это было одно из тех лиц, которые вызывают на откровенность. И только в том месте, где нос сходился со лбом, прорезались складочки своеволия, упрямства. А брови, соединяясь над переносицей, совсем меняли лицо, и из-под них выглядывали глаза уже другого человека: пытливого, хитрого. Гость был в одежде бедного молдавского крестьянина. Отец Ананий искренне удивился:

«Зачем этакому исполину понадобился монастырь? Что привело сюда этого чудилу?»

Но вслух сказал:

— Раб божий Иван, отдай честь святым иконам и поведай о своем деле.

Иван резко повернулся к отцу Ананию и быстрым взглядом окинул его уродливую фигурку.

Отец Ананий был низенький, как гриб, сухощавый, с белой бородой, почти достигавшей пояса, с седыми космами волос и белыми нависшими над глазами бровями. Глаза — как два зеленых пятнышка на болотной воде. Лицо маленькое, сморщенное. А впрочем, лица словно и не было вовсе. Глаза все время суетливо бегали, будто искали что-то и непременно, обязательно должны были найти.

Иван трижды перекрестился и, поклонившись, молча достал кошелек, вынул пять золотых червонцев и положил перед игуменом.

— Возьмите, отче, на церковь.

Два зеленых пятнышка забегали быстрее, а кнопка носа окончательно не могла найти себе места в зарослях усов и вертелась, словно от испуга.

— Садись, раб божий, с дороги надо поесть. А потом, подкрепив тело, полечим и душу.

Предложение понравилось Ивану. Он поспешно сел к столу, но вот… куда ему девать заскорузлые, грязные руки, чтобы не испачкать скатерти? Игумен позвонил. Вошел послушник.

— Василий, скажи эконому, пусть соберет нам ужин и сам приходит сюда. — Послушник поклонился и вышел.

— Ну, раб божий Иван, не приступишь ли к делу? Говори, что привело тебя в божий дом?

Ох, эти проклятые черные, вымазанные в навозе руки, хоть гречку на них сей, а под ногтями, кажется, трава могла бы расти… Глянул на них — и окончательно растерялся. Куда девать эти руки, которые кажутся на фоне белой скатерти двумя комьями земли? Иван ерзал на стуле. Отец Ананий смотрел на него с отвращением.

На миру он вращался в светском обществе, и неотесанная монастырская братия приводила его в отчаяние. Отец Ананий брезгал садиться с монахами за трапезу. Его тошнило от их присутствия, и он становился все более раздражительным. Часто братия тайком роптала на сурового игумена, а он, прослышав об этом, еще больше придирался к каждому, и в конце концов между ним и монахами возникла пропасть недоверия и ненависти; поэтому и сейчас, когда отец Ананий смотрел на Ивана, из глубины его существа поднимались злость и отвращение. Физическая красота этого юноши раздражала его, а неопрятность вызывала тошноту. Впрочем, он должен был это терпеть и узнать о деле. И он ласково обратился к гостю:

— Не помыться ли тебе с дороги? Ты, видно, прошел немалый путь, запылился…

Иван почувствовал намек — и еще больше смутился.

— Правда ваша. Мне бы помыться… если позволите.

Отец Ананий снова позвонил.

— Василий, пусть человек помоется.

Гость вышел, а отец Ананий задержал Василия и торопливо приказал ему:

— Вымой и почисти эту скотину, чтобы не походила на свинью, вывалявшуюся в грязи.

— Слушаюсь, отче, вымою.

Через полчаса Иван сидел уже чистый, и только теперь видно было, что он действительно красив. Когда он вошел, стол уже был накрыт, а у стола сидел отец эконом — скрюченная, жалкая фигурка с огромной лысой головой. Поздоровавшись, Иван сел поодаль.

— Ну, благослови, боже, — промолвил, перекрестившись, игумен. — Будем ужинать.

Перекрестился и Иван.

— Не годится, отец игумен, всухую кушать, — заметил отец эконом. — Надо бы помаслить еду. На миру это любят.

— Еще что скажешь! Разве можно перед исповедью?

Бог простит… Все равно ему каяться… хе-хе.

— И то правда. Ох, и искуситель ты, отче, — усмехаясь, сказал отец Ананий. — Хоть как уговоришь. Он налил большую рюмку водки и подал Ивану.

— Выпей — и будем ужинать.

Иван опорожнил рюмку одним духом — только чуть скривился. Быстро начал есть, а отец Ананий, желая расположить к себе гостя, налил еще.

— Да пей уж и вторую для ровного счета.

Иван снова выпил. Отец Ананий решил приступить к делу.

— Поведай же, зачем пришел, по какому делу?

— Зачем? Хочу, отче, грехи искупить в монастыре, да не знаю, примете ли.

— Мы никого не прогоняем, — сказал отец Ананий, снова наливая. — Пей, раб божий, да рассказывай дальше. — Иван повеселел. У него зашумело в голове, в глазах замельтешило. Опорожнив рюмку, опустошил тарелки. За третьей пошла четвертая — и вот уже отец Ананий кажется ему мордастым, громадным, как гора, чучелом, а эконом смешно завертелся вдруг на своем стуле. Иван тихо засмеялся.

— Ну, и что же ты надумал? — спрашивал отец Ананий.

— Я? Надумал я… надумал бросить к чертовой матери село. Надоело. Он не дает мне покоя… все выспрашивает… цепляется…

— Кто?

— Кто? Да тот… Николай Гурян. Он догадывается. Но черта с два донюхается. Иван не дурак. Иван знает, что делает… Что с воза упало, то пропало. Ищи…

Отец Ананий налил снова. Иван схватил рюмку и выпил. Поставить ее на стол он уже не смог. Рюмка скатилась на мягкий ковер. Отец эконом поднял ее.

— Так чего же он цепляется? — спросил эконом.

— Кто? Вы? Ты? Гы-гы-гы-ы! — засмеялся Иван. — А ну, покажи спину! — И он грязно выругался.

— Иди, отец эконом, не зли его.

Отец эконом вышел. Отец Ананий начал испочедь.

2

Часы показывали шесть. Отец Ананий все еще задумчиво ходил по келье.

— Такое мурло! — вслух восклицал он и опять мерил шагами келью. — Умный мог бы сделать невесть что, а это хамье еще исповедуется, кается… Плачет, пьяное рыло… Вот уж, действительно, скотина.

Отец Ананий все ходил и ходил по келье в глубокой задумчивости. Все зря. Иван, хоть и пьян был, не открыл своей тайны до конца. И как ни допытывался отец Ананий на исповеди, тот обходил главное. Отец Ананий припоминает исповедь, каждое Иваново слово. Под епитрахилью — пьяная рожа, посиневшая от напряжения. Глаза блестящие, налитые кровью, слова путаные, язык пьяно заплетается. И история, вложенная в те слова, тоже запутанная. А слова хитрые. Отец Ананий позвонил. Вошел Василий.