Моя подруга – месть - Елена Арсеньева

За две недели они оказывались в расположении части трижды: непредсказуемо-внезапные, незримые, беспощадные. С трудом удалось установить, откуда они приходят. Чертов аул?! Это вызвало общее изумление. Да ведь его жители были известны своей лояльностью к русским! Приносили в расположение части баранину, лаваш, яблоки… Ну что ж, не первый случай, когда миролюбие или нейтралитет горцев обернулись предательством. Те, кто знал их раньше, клялись: народ злобный, никакие общечеловеческие понятия чести и совести для него не существуют. Только закон джихада: священной войны против неверных. Русские были неверными, захватчиками – против них были хороши все средства.

Что же, подумал тогда лейтенант, и против предателей – тоже. Он сидел на броне «бэтээра», ползущего по горной дороге, и не сомневался, что там, в ауле, их продолжают считать дураками.

…Они не ошиблись, еще успел подумать лейтенант, когда через мгновение катился по склону в ущелье, оглушенный грохотом автоматных очередей.

Eго спас выступ скалы, на котором он повис. Eго спас крутой склон, по которому боевикам неохота было лезть, ежесекундно рискуя сорваться в клокочущую пропасть. Его спасла самоуверенность литовской наемницы-снайпера: чтобы она – да не убила русского?! Такого не может быть! Его спас туман, приползший из гор полюбоваться на дело рук девяти братьев-горцев, которые вышли из Чертова аула, чтобы взять пленных. Завтра они должны были праздновать день рождения своего младшего брата – он, правда, жил далеко отсюда, в чужих краях, он был врач, – однако старшие братья, любившие его больше собственных детей, всегда праздновали день его рождения. Может быть, он и вылечил когда-нибудь каких-то русских, рассуждали братья, но это лишь по недомыслию. Аллах, конечно, простит его за это, тем более если от имени брата будут убиты новые и новые русские: а в день его рождения – сразу пятеро! Они были довольны своим подарком и знали: он тоже будет доволен, когда узнает об этом.

…Весь аул пришел смотреть. Гостья, которая стреляла не хуже мужчин, тоже была приглашена. Сначала братья боролись. Потом стреляли в цель по мишеням. Потом с песнями погнали русских по горной тропе – все выше и выше. Там расстилалось поле: да, высоко в горах, защищенные от ветров, лежали клочки прекрасной, плодородной земли. Были там и луга, где обычно пасли скот, а иногда устраивали праздники и состязания по джигитовке.

В джигитовке соревновались и сейчас. Чья сабля острее, кто с одного удара ловчее смахнет русскую башку…

После этого до самого вечера в горах пировали, возглашая здравицы в честь любимого младшего брата и клятвы Аллаху вести джихад до победного конца, пока не содрогнется от поступи воинов ислама сама Москва. Потом пели. Потом, когда небо над горами начало темнеть, каждый из жителей аула взял камень и бросил его в окровавленную насыпь у подножия горы. Hасыпь получилась высокая.

…Около нее и стоял под моросящим дождем русоволосый лейтенант. Он сам не знал, как выжил и добрался до своих, но знал, для чего: чтобы однажды встать здесь, под горой, и провести эту перекличку. Он слышал, как ему отвечают, – издалека. Издалека… Он знал, что Абакашин, Васнецов, Кондратюк, Манкиш и Селиверстов смотрят на него сейчас. И они видели: все видели, что сделал он для них. Пока часть отряда держала оборону на подступах к селению, а часть стерегла запертых по домам жителей аула, лейтенант сам, один, привел связанных так, что едва могли передвигать ноги, девятерых братьев к подножию этой горы и сам, своими руками, пристрелил каждого. Ему хотелось бы перерезать им всем горло и смотреть, смотреть при этом в их лица, в их угасающие глаза. Но он только стрелял. Теперь братья валялись там, за спиной…

Девка из Литвы, снайпер, была в той сворке десятой. Сначала, еще когда только пришли к горе, она кричала:

– Hенавижу вас, русских!

– За что? – устало спросил лейтенант, подтолкнул ее к краю пропасти, сунул за пазуху гранату – и пинком под зад отправил наемницу считать секунды до смерти… их оставалось куда меньше, чем долларов, которые она здесь зарабатывала!

Выстрелы возле аула все не смолкали. Лейтенант знал, что надо уходить, не то скоро отряд поляжет. Но все стоял – и не чувствовал, что искупил свою вину перед ребятами. Он знал: как только отряд уйдет, отступит, этих девятерых волков похоронят как мучеников ислама. А его ребятки так и останутся гнить под горой. Eсли бы кто-то потребовал у него сейчас жизнь за то, чтобы – нет, даже не воскресить! – отправить их тела по домам, на родные кладбища, где каждого оплачет мама, – он отдал бы свою жизнь не задумываясь. Да вот только некому было отдать… Одно, впрочем, он мог сделать: самому положить ее в этих горах.

Это решение дало ему силы вздохнуть свободнее.

Он провел рукой по мокрым волосам, стряхнул капли. Каска его лежала на груде камней, и это был единственный памятник, который он мог поставить своим ребятам. Перекрестился – и уже не оглядываясь побежал туда, где с двух сторон расстреливали друг друга бывшие граждане одной великой державы. Бывшей великой державы…

В том бою он был ранен и остался жить в твердом убеждении, что смерть опять миновала его лишь затем, чтобы он нашел десятого брата. Брата, которому был предназначен кровавый подарок.

– Маря! Маряша!

Голосок бился в замкнутый беспамятством слух, как бьется в стекло мотылек: то утихая, смиряясь, то вновь пытаясь пробиться к жизни.

– Маряша-а!..

Марьяна открыла глаза. Какой чудесный полумрак! Не бьет в глаза беспощадный свет люминесцентных ламп, не играют страшные блики на черных покрывалах. За спиной горит торшер, бросая мягкий свет на фигурку, беспокойно ерзающую на диване:

– Маряша, ты где? Мне надо в тазик!

Она улыбнулась.

Голос этого ненаглядного дитяти, его милые глупости – вот то единственное, что могло ее воскресить после пережитого ужаса. Кое-как встала, превозмогая головокружение, однако не осмелилась поднять Саньку, чтобы не рухнуть вместе с ним: повела в ванную за руку, придерживаясь за стеночку.

– Ну иди, поскреби лапкой.

– А Шурик в тазике? – сонно спросил Санька, взгромождаясь на мельхиоровый трон, который Марьяна успела предусмотрительно застелить полотенцем.

– Где ж ему быть…

Марьяна почувствовала, как ее губы опять дрогнули в подобии улыбки. Шуриком звали Санькиного кота, толстого и пушистого, как рыжее облако. Свои делишки всеобщий баловень почему-то не мог совершать в приличном одиночестве: жалобно канючил до тех пор, пока как минимум два человека не собирались рядом с большой кюветой для фотографии (новомодных импортных кошачьих туалетов консервативный кот не признавал) – ее-то Санька и называл тазиком, – и тогда Шурик начинал скрести по ее дну так, словно намеревался продрать насквозь. В своем воображении он, наверное, вырывал яму чуть ли не до центра земли, и когда «тазик» наполнялся результатом этих усилий, рыжее облако не уплывало до тех пор, пока присутствующие не выражали ему свое восхищение. Особенно Шурик любил, когда свидетелем его подвигов оказывался Санька… ну что ж, может быть, Санька и приласкает еще своего любимца. Если Бог даст. Если Бог даст – и Рэнду не понадобятся новые экспонаты.