Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм

Этта открыла было рот, но слова застряли в горле. Она лишилась дара речи.

– Мы живем с ними в блоке 18, – ответила Фанни.

– И?

– И ничего. Одна из них – блоковая, остальные – штубные. Они ужасно ко всем относятся.

– Вы с ними в родстве?

– Нет.

– Ну как же не родственники? – настаивал он, указывая на Этту. – Она же вылитая Роза.

Отвечать на все вопросы должна была Фанни. Этта – словно язык проглотила.

– Мы, может, и однофамилицы, но родственных связей между нами нет! – произнесла Фанни. – В Аушвице-Биркенау полно Циммершпицев!

Да взять хотя бы всех Фридманов в лагере.

– Мы не получали от них никаких привилегий, даже добавку хлеба ни разу не дали, – продолжала доказывать Фанни. – Спросите любого. Они с нами обращаются хуже некуда.

Этта согласно кивала. Все, мол, так и есть. Ни единого лишнего кусочка.

Очевидно, эсэсовец хорошо знал об их репутации, и слова Фанни выглядели правдиво. Со всей очевидностью, им с Эттой ничего не известно. Обеих сестер отпустили назад в Биркенау. Никогда еще земной ад не был столь желанным.

Как схватили, разоблачили сестер Циммершпиц? Этот вопрос остается загадкой.

Ружена Грябер Кнежа говорит, что об их планах прознала одна полька, которая донесла эсэсовцам в надежде на смягчение условий. Франциска винит во всем мадам из борделя.

Этта через много лет после войны познакомилась в Израиле с поляком, который рассказал, что был «контактом» сестер на воле и пытался им помочь бежать. Эта стратегия была вполне оправданной, поскольку эсэсовцы славились тем, что принимали услуги, а потом оставляли узников ни с чем. Старая история: чтобы купить свободу, ты должен заплатить эсэсовцу или кому-то на воле. Но дело в том, что если эсэсовец сорвет побег или поймает узника при попытке, ему за это полагается недельный отпуск или даже повышение по службе.

Так или иначе, никто из девушек не догадывался, что жестокость сестер была маской, уловкой для защиты родных и знакомых на случай, если их поймают. Прояви они к кому-нибудь доброту, эта узница после их побега окажется в опасности и подвергнется допросам. Поэтому своим грубым и подлым поведением они защищали других, включая своих кузин. А «богатство», которое сколачивали сестры Циммершпиц, все шло в подполье. Их «алчность» работала на свободу.

Нам неизвестно, почему ни в одном документе ни слова нет о том, как они пытались бежать, как их схватили и казнили. Единственное, чем мы располагаем, – это интервью с родственницами и с другими заключенными. Может, эсэсовцы постыдились признать, что их в итоге обвели вокруг пальца четыре юные еврейки? Сбежать из Аушвица-Биркенау удалось лишь единицам. А из евреек – практически никто и не пытался.

В «Хронике Освенцима» обстоятельно зафиксированы попытки побега среди мужчин – их номера, имена, – но нет ни единого упоминания о попытке сестер Циммершпиц и об их казни. В документах Яд Вашем они тоже не фигурируют, если не считать списка перевода из Биркенау в Новый Берлин. Ничего нет и в аушвицких книгах регистрации смертей. Имена сестер Циммершпиц оказались вычеркнуты из исторических документов.

В надежде что какая-нибудь из сестер сломается и выдаст остальных, их пытали так, чтобы каждая слышала, как обходятся с ее подельницами. «Их резали на куски, – рассказывает Франциска. – Это был кошмар». Офицер Таубе, по всей видимости, избил Фриду и выволок ее продемонстрировать стоящим на поверке в качестве примера. Но сестры Циммершпиц оказались крепкими орешками. Эсэсовцам ничего не удалось их них выбить. Даже «стукачка» Фрида не проронила ни слова. Ее казнили последней из сестер.

Глава тридцать первая

Фото из архивов Яд Вашем.

Открытка от Лилли, как всегда, жизнерадостна и полна мелких новостей, которые сейчас приводить уже бессмысленно. Кто с кем поженился, у кого какие проблемы со здоровьем, разные сплетни. Но из нее мы видим, что жизнь еврейской общины на востоке Словакии шла своим чередом, несмотря на трагическую судьбу многих друзей и родных. Ферма Гартманов держалась, но на ней – «совсем некому помогать», как писала Ленкина мать. Почта ходила с перебоями. Ленкины письма от 15 июля и 15 августа пришли почти одновременно. Да и сами письма теперь цензурировались почти всегда. Целые фрагменты открытки и в середине, и по бокам могли оказаться попросту вырезанными, что затрудняло понимание написанного. Но наивную фразу «Вся наша надежда – на твое возвращение» зачастую пропускали.

Доктору Манци Швалбовой жизнью обязаны многие девушки. Но заключенным помогали и другие еврейские врачи и медсестры. Польская узница Сара Блайх (№ 1966) работала в «красных косынках» – работа относительно нетяжелая, хотя «разбирать лохмотья с узников… было довольно противно, вся одежда – в грязи и крови». Как и Ида Эйгерман, Сара заразилась тифом. Правда, в 1943 году узниц уже лечили не так, как в 1942. Саре позволили остаться на больничной койке, и она пролежала там почти три недели, когда прибывший в конце мая новый доктор, «дьявол собственной персоной», пошел по палатам отбирать женщин на газ.

Одна женщина-врач сгребла Сару с койки и спрятала в бочку, прикрыв сверху одеялом. «Так она сохранила мне жизнь». Сара была в числе первых, кто избежал когтей доктора Йозефа Менгеле. Если бы не сильные и мужественные врачи, спасавшие девушек от прочесывавших госпиталь серийных убийц, из узниц вообще мало бы кто уцелел.

«При взгляде на красавца Менгеле вы бы ни за что не поверили, что он занимается такими жуткими вещами, – рассказывает Этта Циммершпиц (№ 1956). – Там был один молоденький мальчишка, так он заставил его заниматься сексом, а сам стоял и наблюдал». Все, как могли, старались не попадаться на глаза Менгеле, этому современному Франкенштейну, который находил удовольствие в истязании людей и в опытах на мужчинах, женщинах, близнецах. Но некоторым функционеркам – как, например, Элле (№ 1950) и ее сестре Эди (№ 1949) – приходилось работать лично с ним, причем на постоянной основе.

Секретарские навыки и красивый почерк Эллы сразу же привлекли внимание Менгеле, и он «повысил» ее до писаря в «сауне» – так называли место где начиная с 1943 года вновь прибывших раздевали донага, обыскивали, дезинфицировали и нумеровали татуировками. В ее задачи входило записывать номера и имена новых узниц. На должности писаря при докторе Менгеле Элла изо дня в день видела своими глазами неумолимые свидетельства того, сколь эфемерна жизнь любой женщины в Аушвице; в ее аккуратных, каллиграфических списках документировались номера женщин, отобранных на смерть или на опыты. В конце концов ее еще раз повысили – до татуировщицы. Элла выполняла свои татуировки «очень маленькими, четкими» цифрами и старалась наносить их только на внутреннюю сторону предплечья.

Элла никогда не обсуждает то, как ей удавалось справляться со стрессом, в котором она постоянно жила, работая на Менгеле. Даже ее сестра