Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

его услуг: один директор считал его взяточником, другой — вором и взяточником, третий — изменником, вором и взяточником. В газетной прозе его имя обозначалось просто одной буквой с многоточием. Несмотря на это, Талейран оставался спокоен. Его равнодушие к своей репутации объяснялось презрением, с каким он, как человек старого режима, относился к мнению о себе бывших лавочников и сапожников, возглавляющих ныне государство. Кроме того он не умел ненавидеть врагов; он презирал их и забывал о них, как только они переставали стоять у него на пути. В его характере сказывалась совершеннейшая учтивость, какой обладают только законченные мизантропы (таким учтивейшим человеком был, например, маркиз де Сад).

Форма правления мало интересовала его. Как человек умный, он понимал, что при любой власти имеет значение только одно — деньги. «Прежде всего — не быть бедным», — когда-то отчеканил он фразу, ставящую его в один ряд со знаменитыми мудрецами, сказавшими, что человек есть мера всех вещей и что следует познать себя. В поисках выгодного места Талейран бросился на колени перед г-жой де Сталь, уверяя, что у него осталось всего десять луидоров и что он утопится, если его не сделают министром иностранных дел. Благодаря ее связям он получил желаемое; вдобавок к этому его избрали академиком по разряду политических и нравственных наук! Едучи выразить признательность своей покровительнице, Талейран всю дорогу бормотал, словно в трансе:

— Место за нами! На нем можно составить громадное состояние, громадное состояние, громадное состояние…

Он действительно брал только по-крупному. За размывчатые формулировки во второстепенных пунктах международных трактатов Австрия и Испания заплатили ему по миллиону франков, Неаполь пятьсот тысяч, Пруссия триста тысяч. Всего первые два года министерства принесли Талейрану тринадцать с половиной миллионов. А были еще игра на бирже, выгодные подряды для армии… При этом Талейран придерживался своеобразной этики: если он считал, что условия, за которые ему была выдана сумма, вредят интересам Франции, то возвращал полученное сполна.

Это было время, когда Наполеон уже задал себе вопрос: неужели ему всю жизнь придется воевать «для этих адвокатов»? Одним из тех, кто помог честолюбивому генералу прийти к власти был Талейран. Он сразу признал в Наполеоне повелителя, но никогда не благоговел перед ним. Политика для Талейрана была наукой о возможном, в то время как Наполеон стремился к невозможному, и когда Талейран понял это, он стал врагом императора.

18 брюмера 1799 года на долю Талейрана выпала деликатное поручение — уговорить главу Директории Барраса добровольно подать в отставку. Чтобы сделать Барраса сговорчивее, Наполеон выдал для него Талейрану некоторую круглую сумму, однако Баррас, не зная об этом, в испуге подал в отставку сам. В восторге от уступчивости директора Талейран поцеловал ему руку от лица отечества, произведшего на свет божий такого глупца. Лишь много позднее Баррас узнал, во что ему обошлась его поспешность.

Только теперь для Талейрана началась настоящая игра: денежный оклад, титулы, мольбы побежденных о заступничестве — все это приносило десятки миллионов. Роскошь дворца французского министра иностранных дел изумила русского посланника князя Куракина — современника Потемкина и Екатерины! На обедах у Талейрана собиралось до пятисот приглашенных.

Наполеон дорожил своим министром, которого возвел в титул князя Беневентского. «Это, — говорил он, — человек интриг, большой безнравственности, но большого ума и, конечно, самый способный из всех министров, которых я имел». Император умел воздавать должное людям.

После Аустерлица и Тильзита Талейран одним из первых во Франции задумался: а чем все это кончится? «Штыками можно воевать, но на них нельзя сидеть», — справедливо полагал он, добавляя: «Я не хочу более быть палачом Европы». В эти годы Талейран пришел к идее всеевропейского мира на основе союза Франции с Австрией. Он уже видел то, что Наполеон не хотел видеть — и 1812 год, и взятие Парижа, и остров св. Елены…

Талейран подал в отставку, условия которой стоили иного назначения: князь Беневентский получил звание вице-электора с титулом «высочества», с наименованием «светлейший» и с окладом триста тысяч франков в год. Единственной его официальной обязанностью было являться в торжественные дни ко двору в костюме из красного бархата с золотым шитьем и становится сбоку от императорского трона. Так Талейран заблаговременно отделял личную судьбу от будущего жребия Наполеона и готовил почву для своего примирения с Европой. Вместе с тем, сняв с себя всякую ответственность за политику императора, он сохранил право всем пользоваться и на все влиять.

Приглашенный Наполеоном в Эрфурт в качестве консультанта, Талейран, вместо того чтобы способствовать осуществлению планов своего господина, всячески противодействовал им. Впоследствии он объяснял свое поведение тем, что тревожился за судьбу Франции, которую безумное властолюбие Наполеона влекло к гибели.

Талейран советовал Александру не грозить Австрии и не мешать ее военным приготовлениям. Затем вице-электор сделался еще более откровенен.

— Государь, зачем вы приехали? — риторически вопрошал он. — Вам предстоит спасти Европу, и вы можете достигнуть этого не иначе, как только остановив Наполеона. Французский народ цивилизован, французский же государь нецивилизован; русский государь цивилизован, русский народ нецивилизован. Следовательно, русский государь должен быть союзником французского народа.

Александр вначале подозревал провокацию, но когда Талейран заявил: «Рейн, Альпы, Пиренеи — это завоевания Франции, все прочее — завоевания русского государя. Франция не дорожит ими» — царь понял, что Талейрану можно верить: это была не провокация, а государственная измена.

Под влиянием разговоров с Талейраном Александр сделался еще более неуступчив, «упрям, как мул», по словам французского императора. Наполеон настаивал и раздражался. Однажды, во время спора, он в порыве «необузданного» гнева сорвал с головы шляпу и, бросив на пол, растоптал ее. То была одной из тех глубоко обдуманных вспышек ярости, которым Наполеон изредка давал себя увлечь. Так это и казалось всем, кто был тому свидетель. Например, Бурьенн, друг его детства и личный секретарь, даже простодушно уверял в мемуарах, что в приступе гнева Наполеон мог проболтаться о своих тайных замыслах. Такое представление о поступках и натуре Наполеона было внушено людям, — и порой неглупым людям, — начинавшим тогда укореняться о нем представлением как о человеке стихии, человеке рока — представлением, которое он сам сознательно создавал и старательно поддерживал. Какая-то дьявольская стихия, действительно, всю жизнь клокотала в нем, однако меньше всего на свете Наполеон мог дать увлечь себя чему бы то ни было, а тем боле проболтаться о своих планах в порыве увлечения. Его разум, всегда холодный и господствующий над чувствами, и воля, никогда не знавшая чужих влияний, безошибочно выбирали для него ту страсть, то чувство, обнаружение которых было в данную минуту наиболее выгодно. Таким образом, то, что внешне казалось непроизвольным, на самом деле коренилось во