Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

обнял вышедшего из коляски русского государя. Затем оба верхом въехали в город под гул орудий и звон колоколов, приветствуемые криками гвардии: «Да здравствуют императоры!». Наполеон проводил Александра до отведенного ему дома — лучшего здания в Эрфурте, принадлежавшего фабриканту Трибелю.

В последующие дни императоры были неразлучны — катались верхом, присутствовали на маневрах, делали смотры войскам. Со стороны казалось, что это «два молодых человека хорошего общества, у которых общие удовольствия, и между которыми нет никаких секретов» (воспоминания генерала Тьебо). Однажды, когда Александр забыл надеть шпагу, Наполеон предложил ему свою. «Я никогда не обнажу ее против Вашего Величества», — сказал царь, принимая ее. Называя друг друга братьями, императоры всячески подчеркивали свою близость перед баварским, саксонским, вюртембергским королями и прочими немецкими государями, испеченными на fabrique de sires[67]. Эта нахлынувшая в Эрфурт раболепная толпа низкопоклонничала перед Наполеоном. «Я не видал, чтобы хоть одна рука с достоинством погладила гриву льва», — вспоминал Талейран.

Вечером императоры снова встречались в театре. Здесь Александр впервые увидел игру великого Тальма, олицетворявшего славу Франции в мире искусства, подобно тому как Наполеон олицетворял ее в мире войны и политики.

«Зрелище — петля, чтоб заарканить совесть короля», — говорит Гамлет. На представлении Вольтерова «Эдипа», когда Тальма в роли Филоктета[68] выразительно произнес: «L`amitee d`un grand homme est un bienfait des dieux»[69], — Александр повернулся к сидевшему слева Наполеону и демонстративно пожал ему руку. Этот жест был понят окружающими, как знак торжественного возобновление Тильзитского союза.

Эрфуртские увеселения были прерваны поездкой в Веймар, чья герцогская династия состояла в родстве с русским императорским домом. За торжественным обедом Наполеон, окруженный императорами, королями и князьями, начал одну из своих фраз словами: «Когда я был артиллерийским поручиком…». Из Веймара бывший поручик свозил своих гостей на поле Йенской битвы, где безжалостно афишировал самую грандиозную их своих побед, лично объясняя на месте ход сражения. Затем венценосное общество вернулось в Эрфурт, чтобы возобновить монотонную череду приемов, обедов, смотров и театральных представлений.

Наполеон сообщал Жозефине: «Все идет хорошо. Я доволен Александром, он должен быть доволен мной. Будь он женщиной, я, наверное, влюбился бы в него».

Александр писал сестре Екатерине: «Бонапарт принимает меня за глупца. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним. А я уповаю на Бога».

Демонстрация братства двух императоров прикрывала серьезные разногласия между ними. Правда, насчет восточных планов удалось кое-как столковаться: хотя раздел Турции пришлось отложить на неопределенное время, Наполеон нехотя согласился уступить России дунайские княжества. В награду за это он требовал, чтобы Александр «показал зубы» Австрии: сделал ей строгое внушение и сосредоточил войска на границе Галиции. Твердая позиция России в выполнении союзных обязательств перед Францией, конечно, заставила бы Австрию отступить, однако Александр выдвигал множество возражений, пытаясь главным образом связать свою помощь Франции с полным выводом ее войск из Пруссии. Но здесь уже Наполеон становился на дыбы:

— И это мой друг, мой союзник, который предлагает мне отказаться от позиции, откуда я могу угрожать Австрии с фланга в случае нападения с ее стороны! — восклицал он и пугал: — Впрочем, если вы решительно требуете эвакуации, я согласен, но тогда, вместо того чтобы идти в Испанию, я сейчас же покончу все счеты с Австрией.

Недоверчивость царя усилилась под влиянием последних событий. Сверх того, у Александра появился тайный советчик, о котором Наполеон и не подозревал: Талейран.

Талейрана можно отнести к гениальным предателям, с одной существенной оговоркой: из своих личных предательств он всегда или почти всегда умел извлечь выгоду для Франции. Может быть, будет правильнее назвать его совершенным воплощением политика, действующего без оглядки на какие-либо божественные или человеческие нормы, ибо политика есть кривое зеркало морали, в котором вовремя совершенное предательство обыкновенно выглядит дальновидностью. Отношение Талейрана к этике в сфере политики лучше всего характеризуют его же собственные слова, сказанные им по поводу расстрела герцога Энгиенского: «Это хуже чем преступление: это ошибка».

До революции Талейран принадлежал к тем очаровательным аббатам, дамским любезникам и атеистам, которых Господь не испепелил на месте, наверное, лишь потому, что они и кощунствовали с безукоризненной вежливостью. Предназначенный родителями к духовному званию против своего желания, единственно из-за хромоты, не позволявшей ему добиваться военной карьеры, Талейран в колледже хандрил и дичился своих однокашников. От мизантропии его спасали книги, разумеется, не духовного содержания. «Хорошая библиотека, — любил позже повторять он, — оказывает поддержку при всяком расположении духа». Некая шестнадцатилетняя особа открыла ему, что в мире есть и другие радости. Юный аббат двинулся по стези греха с такой прыткостью, что вызвал ревнивую досаду у знаменитого герцога де Ришелье. Этот почтенный ловелас, служивший бессменным кумиром для трех поколений французских женщин и в восемьдесят девять лет щеголявший своей восемнадцатилетней любовницей, серьезно опасался, что Талейран еще при его жизни затмит его альковную славу. «У Талейрана все карманы набиты женщинами», — презрительно морщился впоследствии Наполеон.

Жизнь при дворе в последние годы существования монархии навсегда сохранила для Талейрана свою привлекательность. «Кто не жил до 1789 года, тот не имеет понятия, что означает приятно жить», — говорил он. Однако наступала эпоха, которую Талейран (теперь уже епископ Отенский) характеризовал тем, что «все желали выдвинуться талантами, проявленными вне своей основной профессии». Вынужденный подчиниться требованию эпохи, он стал депутатом от духовенства в Генеральные Штаты, что не помешало ему в частной беседе с принцем д`Артуа посоветовать властям распустить собрание народных представителей. Его проницательность не получила должной оценки и вскоре Талейран уже не принял взятки (наверное, первый и единственный раз в жизни!) от королевского двора, чью судьбу он безошибочно предугадал. Зная натуру Талейрана, следует признать, что для него это был поистине стоический поступок.

Епископ не собирался гибнуть вместе со старым режимом. Стремясь очистить от подозрений в контрреволюционности свой сан, ношение которого уже становилось опасным, он первым внес в Законодательное собрание проект о национализации церковных земель, за что был отлучен папой от церкви. Затем, чувствуя приближение времен, когда и папское отлучение не помешает ему оказаться на гильотине, Талейран сложил с себя сан епископа и сумел выпросить у Дантона заграничный паспорт. Успев еще откликнуться приветственной статьей на события 10 августа 1792 года (день провозглашения Республики), он в тот же день покинул Францию. Зачисленный тем не менее в списки «подозрительных», он провел последующие два года в Англии и оказался не запачканным в терроре и прочих революционных мерзостях.

Вернувшись в 1796 году в Париж, он на некоторое время оказался не у дел, так как Директория упорно отказывалась от