Новый Мир ( № 4 2013) - Новый Мир Новый Мир

Премия пошла своим ходом. Соснора перпендикулярен Кушнеру, случай Сосноры — падение парадоксов на твою голову, и не только с высей его гипербол. Его запоздало обласканную, живописную фигуру — эдакого гостя с Горы, с Монмартра начала ХХ века — сына циркача, виртуоза эскапады — «Да здравствуют красные кляксы Матисса!» — обступили традиционалисты, заведомые антиподы, реально и виртуально. Благожелательный Гандлевский вручил премию, а откуда-то издалека, из глубины сцены незримо и глухо декламировал певец цирка Межиров: «Что мне сказать о вас… О вас, / Два разных жизненных успеха? / Скажу, что первый — / лишь аванс / В счет будущего… Так… Утеха… // Что первый, призрачный успех — / Дар молодости, дань обычья — / Успех восторженный у всех / Без исключенья и различья. // Второй успех приходит в счет / Всего, что сделано когда-то. / Зато уж если он придет, / То навсегда, и дело свято».

Гандлевский вручил премию, передал эстафету по праву: оба они хранят героическое представление о поэте, байронизм лермонтовского толка.

У Сосноры драматическая автобиография, мальчиком партизанил в белорусском отряде под командованием своего дяди (в мирной жизни циркача), отец — акробат и клоун, а во время войны — генерал Войска польского.

Проблема Сосноры в том, что он не явлен в полный рост, не издан в необходимых количествах (при его «всего» 25 книгах стихов и систематической издаваемости), самозагнан в полуподвал полулегендарности, каковой располагается где-то в верхних слоях атмосферы.

Соснора пишет мало сказать на сосноровском языке — на соснорском. Свой синтаксис, свои орфография и пунктуация. На общерусском были в 60-х написаны хорошие исторические повести, на этом же, общем, иногда что-нибудь пишется и в последние десять-двадцать лет, в частности предуведомление к публикации писем Асеева к Сосноре [9] . Которое начинается так: «Сначала был Вознесенский».

Сей библейский зачин вспоминается, когда у Сосноры случаются стихи, приближенные к конвенциональному пониманию стиха и языка. «Двутысячелетье скатилось, как пот, / народы уже многогубы, / и столько столиц, и никто не поёт, — / украдены трубы!»

У истоков первого успеха, постигшего Соснору, первым стоял — Слуцкий, «тогда самый знаменитый поэт и любитель молодых... мой друг». Слуцкий показал стихи Сосноры — Асееву. Заработала рационально-феерическая машина успеха.

Сравним. У Чухонцева в мемуарном эссе о Слуцком (поподробнее — ниже) говорится: «И все-таки на первом месте в его (Слуцкого. — И. Ф .) табели приоритетов было мастерство. Умение сработать вещь, а не какие-то там абстракции или духовные веяния. Словесная изобретательность и экспрессия прежде всего. Поиски языка, а не смысла высказывания. Смысл дан. Он в самом языке, в его коммуникативной, а не в семантической функции. В этом он был близок Маяковскому и своему учителю Сельвинскому. Еще Асееву, с которым дружил. <…> Мне же Асеев, наоборот, представлялся мастером, лишенным не только глубины, но какого-либо содержания, кроме установочного. И его знаменитые строки: „Не за силу, не за качество / Золотых твоих волос / Сердце вдруг однажды начисто / От других оторвалось” казались чистой пародией (одно „качество волос” чего стоит. Чем не Бенедиктов: „В груди у юноши есть гибельный вулкан”?). Но для Слуцкого качество применительно и к женщине, и к стиху было естественной похвалой» [10] .

Не бесспорно, однако очень показательно: это ведь не внутрипоколенческие разборки поэтов, тогда начинавших, но — обозначение как минимум двух линий стихотворства. Отношение к мастерству у Чухонцева схожее с мандельштамовским. Соснора стоял и стоит на «асеевских» позициях.

Изысканная поэзия. Это не слесарь-интеллигент, каким он казался на утре дней своих. Да и тогда это было чистой видимостью. «Мы живём в этой проклятой богом стране» — писано в 1962-м с намеком на мандельштамовский первоисточник, еще вполне доступно, потому как был адресат — среда генерации; не меньше двух десятилетий после этого в духе эстрадной публицистики, знающей успех, пафос прямого обличительства сквозил во всем, вплоть до:  «Я не верю дельфинам»; Ахматовой досталось на орехи: «В Комарово свирепствуют трупы и триппер». Но старые львы его предпочтений оставались в чести и силе: «Он собирал загадочные кремни: / ресницы Вия, / парус Магеллана, / египетские профили солдат, / мизинцы женщин с ясными ногтями» («Леонид Мартынов в Париже», 1965). Он пишет «Терцины (Памяти Лили Брик)» (1978), где с самоощущением пр о клятого парнасца декларирует: «Вы — объясните обо мне. // Последнем Всаднике глагола. / Я зван в язык, но не в народ. / Я собственной не стал на горло».

Да, на какое-то время он, по его слову, «вошел в первую четверку поэтов страны», у него появился Париж, вояжи и розы, однако одновременно нарастало иное: «Поджать заплечные ремни, / бежать! / Хоть скот пасти! / Бежать от всей своей родни / за тридевять пустынь!».

Демонстрация изобретательности в поисках точного слова, но точность как семантическое качество размывается, ибо это «точность тайн» (Пастернак), типа рифмы «гипербол — гитары» в катрене: «Моих литот, моих гипербол / остался, может быть, стакан, / уж на чешуях от гитары / еще поет тебе цыган». Это — куплет из череды его романсов (цикл «Уходят цыгане»). Стилизуя романс — допустим, «Не уходи! Побудь со мною…» — он оставляет от него в своем тексте лишь размер и вот эти два словечка: «не уходи».

Самая точная его рифма «муз ы к — кумыс». Для его рифмы достаточно одного слога, даже одной буквы, независимо от того, в каком месте слова стоит этот слог или эта буква. Множество стыковых рифм. Это не кибировские «нечаянности впопыхах», но изыск, принцип изыска.

Он борец с ореолами — семантическим, рифменным, каким угодно, опровергатель ожиданий: читатель ждет уж рифмы розы? Не дождется!

Личное и литературное «Я» отстаивается им на каждом шагу, маяковское юношеское «Нате!» не проходит с годами, но в результате непонятости только усиливается.

Поэзия пожизненного вызова. Он каждым своим стихотворением говорит: я пришел! В опрокинутом виде это относится и к смерти. «Я говорил, сожгите это тело, / снимите имя с книг и что о них, / я буду жить, как пепельное эхо / в саду династий автор-аноним…».

Накануне семидесятилетия, в 2005-м, он сказал: «Ещё ни один из уважающих себя поэтов не написал ни строчки после 70, и так во всём мире», пообещал уйти из этого дела, и чуть не последней строчкой в 2005-м была эта: «Я смерть пою».

Асеев когда-то приревновал Соснору к другим поэтам и другим формам, в частности — к гекзаметру. Ученики созданы для борьбы с учителями: одно из лучших стихотворений русской поэзии о смерти — этот гекзаметрический моностих Сосноры: «Что ты пасешься над телом моим, Белая Лошадь?» Дальше — молчание.

Занавес опускается, Межиров завершил свое чтение: «Обидно только, что второй / Успех / Не на рассвете раннем / Приходит к людям, / А порой /  С непоправимым опозданьем».

А вот интересно: что происходит с поэтом после премии?

Гандлевский — традиционалист, печатается нечасто, в «Знамени» или там в своей «Иностранке», хотите — читайте, не хотите — обойдемся.

Гордый человек Гандлевский. Он и поэт гордый. В природе этого поэта заложено нежелание мудрить, петлять, пудрить мозги, казаться выше ростом. Может быть, его муза похожа на С. А. Толстую, графиню, которая, подоткнув подол, сама моет пол в усадьбе. Семейство потупляет взоры, но вынуждено мириться.

Он знает своего читателя. Уверенность его говорения — плод этого знания, ему не надо на что-то там нажимать, его и так понимают, в современности он один из немногих русских поэтов с обратной связью. Это длится четверть века как минимум, аудитория нарастает, иначе не было бы этих похожих на одноразовую инъекцию публикаций в форме одного-двух стихотворений.

А почему, действительно, не дождаться накопления четырех-пяти-семи вещей, дабы выстрелить по-крупному? А не надо. Печать отверженности, испытанной в молодости, не проходит, лежит на этих стихах и этих поступках, которых, в общем-то, не так и много. Все просто: написать стих, напечатать его, посмотреть на реакцию. Такая стратегия.

Поэт, которому не так давно стукнуло шестьдесят, имеет право. Он, повторим, из тех немногих наших поэтов, что сохраняют до седых волос вот эту байроническую повадку.

Что-то из того, что он напечатал уже после премии, стало расхожими цитатами. «Но сонета 66-го / Не перекричать».