Новый Мир ( № 4 2013) - Новый Мир Новый Мир

[64] Сельвинский. Дневник. 5 июня 1945 г., ср. цит. Бабенко В. С., стр. 66.

[65] См.: Озеров Лев. Илья Сельвинский, его труды и дни. — В кн.: Илья Сельвинский. Избранные произведения в 2-х томах. М., 1989., т. 1, стр. 1 — 9.

[66] Артизов и Наумов, стр. 563 — 564.

[67] Цит. по: Ежелев В. А. Душное лето 46-го. Как принималось Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». — «Известия», 1988, 21 мая; ср.: Озеров Лев. Илья Сельвинский, стр. 9.

[68] Соломатин Михаил. Мы это видели. Журнал Михаила Соломатина <http://mike67.livejournal.com/261554.html>

[69] Особняком стоит стихотворение Сельвинского «Страшный суд» (1960) — тяжелое, полемическое стихотворение о поминальной службе в синагоге, расположенной неподалеку от бывшего лагеря смерти.

[70] «Мучительное право» — слова из стихотворения полуполяка-полуеврея Владислава Ходасевича «Не матерью, но тульскoю крестьянкой…» (1917; 1922): «И вот, Россия, „громкая держава”, / Ее сосцы губами теребя, / Я высосал мучительное право / Тебя любить и проклинать тебя».

Поэт. Национальный. Русский

Фаликов Илья Зиновьевич родился в 1942 году во Владивостоке. По образованию филолог. Поэт (десять книг лирики), эссеист, критик, романист. В «Новом мире»  печатается с 1971 года. Живет в Москве.

Эта статья продолжает тему крупных литературных премий, поднятую в 2011 году статьей Льва Оборина «Журнальный вариант: о премии „Anthologia”» и продолженную в 2011 — 2013 гг. статьями Аллы Латыниной, Дмитрия Кузьмина, Вадима Месяца, Евгения Абдуллаева, Маргариты Сергиенко, Кирилла Корчагина. Журнал намерен продолжить разговор на эту тему.

Может быть, о Державине скажут некоторые то же, что сказал Квинтилиан об Овидии: «Nimius sui ingenii amator» [1] .

А. Ф. Мерзляков. «Рассуждение о российской словесности в нынешнем ее состоянии», 1812 г.

Улыбнемся эпиграфу. Прошло двести лет с факта оного рассуждения о том же предмете. Могло бы и больше, ничего не меняется. Неизбежное самомнение поэта необходимо присуще и премии с его титулом. Сравним. Нобелевка стала универсальной, сверхнациональной, но глобальных самоэпитетов не применяет, ограничившись именем ее родителя-патрона. У нас любят восточную пышность. Начиная, наверно, с «Триумфа». Но еще «Антибукер» был соответственной репликой на очень самоуважительного «Русского Букера». Отцы «Поэта» не поскупились на дефиниции. Тут и Поэт получился с большой буквы. Больше, чем поэт и даже поэт-лауреат (Петрарка или Саути).

Разумеется, каждая премия, помимо прочего, еще и перформанс, парад победы, интеллектуальный спектакль. Водружение на главу лаврового венка выдумано не нами. Лауреат — он и есть обладатель лавра.

Поэзия больше самоистязание, нежели состязание. В этом можно убедиться, глядя на лица наших победителей. Эта картинка — скорбный лик в венце — стоит того, чтобы на этом спектакле аплодировать, а не шикать и не бегать от черной зависти в буфет.

Специфическая премия. Почтенная. Блещет сединами. Кто против?

Старт премии отдавал ветром с Невы, неким питерским реваншем. Знакомая картина: на дворе, пардон, питерские. Опять же — Чубайс.

Да, отдельный сюжет премии — вот эта бесконечная баталия между Питером и Москвой. Еще Пушкин, устав от всего этого, напечатал, например, «Тучу» и «Лукулла» в Москве, а не в Петербурге. Органичность премии — в ее предыстории, идущей издалека. Может быть, с той поры, когда Сумароков, оставив Северную столицу, спивался в московском кабаке.

Существует некий Список. Он не зафиксирован на бумаге, в некоем Документе, функционируя в умах, памяти и в самой машине репутаций. Он довольно компактен по разным причинам, в том числе и по причине физического убывания носителей стойких крупных имен.

Кушнер — поэт, достойный самых взыскательных премий, спору нет. Награждение Олеси Николаевой было похоже на передачу лиры с гравировкой: «От Кушнера — Николаевой». Николаева стала объектом недовольства некоторой части литобщественности. Г. Морев в реакции на премию Николаевой [2] нажимает на необходимость статусности, консенсусности, экспертной легитимности: так понимается «национальный масштаб». В этом смысле и Соснора — глубоко референтен. Он лишь кажется сюрпризом. Он оттуда, из Списка.

Народ спросит: а где Евтушенко? Факт неувенчанности сего патриарха на данном ристалище красноречив: «Поэт» — премия текущего исторического момента, избирательная оптика минуты, притормозившего мгновения сегодняшней истории. Зияют безразмерные ножницы меж Евтушенко и, скажем, Чарыевой.

О каждом из лауреатов можно произнесть похвальное слово, и оно не будет лживым. Крупная поэзия существует — мысль этой премии. Это полвека (!) русской поэзии. Пусть только один, но доминантный сегмент — то, что происходило в метрополии, без диаспоры. То, что было опубликовано, без андеграунда. Пласт текстов, допечатанных в новые времена, вносит новые краски, но не меняет картины.

Я не ставлю перед собой задачу дать очерки творчества, портреты, полнокровные характеристики наших лауреатов — коснемся того, что входит в сиюминутный разговор о премии «Поэт» по степени уместности и необходимости. Не аналитика, но впечатления и замечания. Я не следую хронологии награждений.

Пройдем по двум параллельным направлениям: сюжет самой премии и сюжет той поэзии, который возникает в результате ее деятельности. Какую картину мы имеем? Соответствует ли она действительности?

В каком соотношении находятся те фигуры, на которые направлен луч национальной премии? Совершенно ясно: все они — из прошлого века, из 60 — 70-х годов. Там и заложен внутренний конфликт длящейся эволюции.

Произошел ли (пост)перестроечный взрыв? Отменил ли Кибиров Кушнера, а Гандлевский Чухонцева?

У «стариков» (шестидесятников) некогда было соперничество поэтик.  В публикуемых (не андеграундных) стихах не наблюдалось мировоззренческих нестыковок, лишь нюансы и акценты. Неприятие советских безобразий, уход оппозиционности в подтекст разной толщины, реабилитация пейзажа и вообще природы, оглядка на жизнь простонародья, мысли об искусстве, о поэзии, о роли, об образе и о поведении поэта в предложенных обстоятельствах — вот, в общем и целом, тот круг, по которому ходила поэзия той поры.

Бродский был, пожалуй, первым, кто пожелал вырваться из круга. Наглый (так!) вызов евтушенковской плеяде — лишь видимая часть подводного камня. Его не устраивало общее умонастроение текущей поэзии, включая тех, кого он ценил, а может быть, и тех, кого любил. Он не приуготавливал себе роль подпольного гения. Жизни мышья беготня — не то поле, в котором он видел себя. Он осознавал себя как переворот в наблюдаемом царстве. В нем нарастала публичная личность.

На этих дрожжах — собственно, независимо от предтечи — всходило семидесятничество. Не надеясь на публичность, новая поэтическая поросль ориентировалась на аудиторию частных читок, на взаимоопыление в своем кругу, на отзвук в основном поколенческий. Стадион и вообще народ? Это было уже негативной экзотикой, видом археологии, архивной пылью.

Тимур Кибиров в свое время сказал мне, что когда его — на шоу «Антибукера» — посадили на литературном обеде в ресторане «Серебряный век» за один стол с Вознесенским, он не знал куда бежать из-за взаимной неприязни. Через пару лет в печати он уточнил или додумал, что ему неловко теперь за былые дерзости по адресу того же Вознесенского. В смысле: зря я так тогда, они ведь тоже люди.

В чем же дело? Почему антиподы смыкаются? Дело в многослойной традиции. В общем происхождении, основанном на опыте трехсотлетней русской поэзии. Межпоколенческие недоразумения гаснут в свете этого опыта.

Действительно, что результируется в словосочетании «Национальная премия „Поэт”»? Национальный русский поэт. В общем, сводном, суммарном смысле все лауреаты и есть он, тот самый — и по масштабу, и по характеру творчества.

А по персоналиям — так ли это? Лишь Чухонцев, может быть. «Может быть» — потому, что этакая корона — не нашего суда компетенция. Потомки назовут. Да и прецеденты есть — Пушкин, в частности. Даже Блок все-таки из другой оперы, прекрасной, но другой.

Эпоха судит сама себя: такова эта премия. Не со стороны, не глазами, скажем, ее, эпоху, преодолевших или забывших или вообще не знавших. Она оказывается в позиции самопреодоления. С большой любовью к своей молодости.