Новая сестра - Мария Владимировна Воронова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отмыв насколько возможно руки от запаха хозяйственного мыла, Мура вернулась к своим щам, которые у нее булькали на примусе на самом малюсеньком огонечке, чтобы капуста, по выражению Пелагеи Никодимовны, «раскрепощалась».
Выудив из кастрюли целую картофелину, Мура растолкла ее и бросила обратно в суп. Так щи становились гуще и наваристей, и могло показаться, что где-то в их глубинах таится мясо.
На второе она приготовила пшенную кашу с селедкой, под которую мужу, небольшому ее любителю, полагалась рюмка водки.
За обедом Виктор поворчал, что Нина не помогает матери по хозяйству, вечно носится хвост трубой как последняя эгоистка. Домашних обязанностей знать не знает, только своими делами занимается, а мать уродуется. Изуродованная мать в ответ улыбалась и говорила, что жизнь такая, успеет Нина еще узнать. Даже хлебнуть. А пока пусть наслаждается счастливым детством. Революцию делали для того, чтобы следующие поколения жили лучше предыдущих, а не хуже.
– Я буду помогать, мама, ты только скажи, что делать! – обещала Нина.
– Ты уже взрослая, сама должна понимать, – наставительно перебил Виктор.
– Нет, я скажу, скажу, Ниночка! – засмеялась Мура. – Давай так, в плане быта я организатор, а ты исполнитель, договорились?
– Конечно, мама.
– А исполнительская дисциплина состоит не только в том, чтобы делать то, что приказывают, но и в том, чтобы не делать того, о чем не просят.
– Хорошо, мамуля. Посуду помою?
– Да давай уж сегодня я, все равно руки распарила. Ты с Петром Константиновичем на площадку собиралась?
– Да.
– Ну иди. Оденься только потеплее.
– Балуешь ты дочку, – вздохнул Виктор, – знаешь, как раньше говорили: кто жалеет розги, тот не жалеет ребенка.
– Папа, что за дикость!
Виктор добродушно рассмеялся:
– А вот был бы я старорежимный отец, взял бы ремень, и сразу ты узнала бы, дикость или не дикость! Ладно, беги, но учти, что, если твой будущий муж вернет нам жену-неумеху, мы с мамой тебя назад не примем.
Мура знала, что родители должны выступать перед детьми единым фронтом, поэтому не сказала ничего из того, что она думает про мужей, на пороге коммунистического общества попрекающих жен домашним хозяйством, просто расцеловала дочь и проверила, чтобы та надела шерстяные носки и варежки.
– Построже надо быть, – сказал Виктор, когда Нина убежала, – ты с ней все нянчишься, будто ей год.
– Нормальная у нас дочка, трудолюбивая и ответственная. Просто сейчас у нее первая задача учиться, а не сорочки твои стирать.
Пожав плечами, Виктор устроился в кресле со старым номером журнала «Тридцать дней». Листая страницы, он улыбался, видно, напечатали что-то смешное.
Мура собрала тарелки и пошла в кухню их мыть.
Закончив, она внезапно поняла, что страшно устала, и опустилась на табуретку, положив на колени тяжелые руки, красные, как лапы у гуся. У того гуся, который шипел на нее летом, так давно, а как будто вчера…
В комнату не хотелось возвращаться, и она просто сидела, ждала, пока кто-нибудь выйдет покурить, чтобы попросить папироску.
В коридоре послышались шаги, и в кухню вплыла Пелагея Никодимовна.
– Марь Степанна! Хорошо, что вы тут! – заговорщицки улыбнувшись, соседка достала из уже известного Муре шкафчика известный же графинчик. – А я как раз хотела Сергея Мироновича помянуть. Сегодня сороковины, а все-таки крещеная душа…
– И то правда, Никодимовна, – сказал Воинов с порога, – давайте помянем. У нас сало есть как раз под вашу знаменитую настойку.
– И баночка маринованных грибов, – добавила его жена, входя со стопкой тарелок, – сейчас быстренько посудку помою и достану.
– А у меня шикарные галеты, – Мура поднялась с табуретки и открыла свой шкафчик, прикидывая, что еще можно приложить к общему столу, – вобла еще отличная есть, жирненькая.
– Оставьте, девки, зачем жирное? Только что ж пообедали все. – Пелагея Никодимовна, кряхтя, наклонилась под свой стол, и через минуту вынырнула с деревянной миской, полной крепеньких огурцов, пахнущих медом и смородиной. – Вот! Мировой закусон!
– Ах, Никодимовна, что вы делаете со мною, – воскликнул Воинов, а Муре вдруг стало неловко, что у нее нет таких домашних запасов, которыми можно похвалиться перед соседями, – ей-богу, душу продам за ваши огурчики!
– Давайте, Марь Степанна, – говорила довольная Пелагея Никодимовна, расставляя на своем столе тарелки и маленькие пузатые рюмочки, – зовите вашего супруга, а я к Сосновскому постучусь, он вроде дома. Опять нам тут все формалином провоняет, но куда деваться, живой человек, хоть и якшается с трупами целыми днями.
– Давайте, Мария Степановна, – повторила Воинова, улыбаясь, – это никак не отразится на наших служебных отношениях.
– Не отразится, – пообещала Мура и пошла за Виктором.
… – Я сам не пойду и тебе не советую, – сказал муж и перевернул страницу.
– Да пойдем, помянем…
– Мура, ты с ума сошла? Участвовать в религиозном обряде, да еще в такой сомнительной компании… – Виктор со вздохом отложил журнал и закатил глаза, будто был пастором, а Мура – злостной грешницей.
– Чего это в сомнительной? Все мои сослуживцы.
– Ну да, ну да. Одна ходит нос задрав, явно бывшая, муж ее прикидывается подкидышем без роду-племени, хотя видали мы таких подкидышей. У тебя волосы дыбом встанут, когда этого Воинова разъяснят и окажется он граф или что похуже. Это враги закоренелые, а ты сама с ними хороводишься, да еще Нине разрешаешь!
Мура пожала плечами:
– Ты отец, возьми да запрети!
– Интересно как, когда ты ее разбаловала вусмерть! Родители для нее не указ. Так, прислуга, принеси-подай.
– Ты ошибаешься.
– Да? – Виктор нарочито округлил глаза, изображая изумление. – А ты сама попробуй, запрети ей дружить с Петькой. Знаешь, что будет? Она тебя пошлет подальше, а ему наябедничает, что ты запрещаешь, он наябедничает родителям, и будет у тебя дикий скандал и дома, и на службе.
Мура задумалась. Да, пожалуй, тут Виктор прав. Но с другой стороны, разве она в возрасте Нины иначе себя вела? Попробовала бы мама запретить ей ходить с отцом на собрания и разносить листовки… А ведь тогда нравы были посерьезнее, чем теперь.
– Ладно, ну пойдем. Там не только Воиновы будут. К Никодимовне и
