Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

Мура закрыла глаза, в сотый раз пообещав себе быть осторожнее. Хотя куда уж дальше-то? Сегодня за столом обсуждали убийство Кирова, так сказали дай бог если половину того, что знали, и то только потому, что настойка развязала языки. Если б чаем поминали, так молча бы и разошлись.

Следователи тоже, наверное, молчат, боятся хоть на миллиметр отойти от директивы, что Кирова убил троцкистско-зиновьевский блок. Отбрасывают и уничтожают все, что этому противоречит, так что получается, преступление вроде бы раскрыто, виновные наказаны, а вопросов сколько было, столько и осталось. И современники ничего толком не узнают, и потомки будут только руками разводить, зачем убил, почему убил, кто стоял за Николаевым – Троцкий, Сталин или шизофрения?

Сколько лет уже она слышит это «не болтай, молчи, не спорь, не возражай, следуй генеральной линии партии». Что ж, ради великой цели построения коммунистического общества Мура готова была и на большее, чем держать язык за зубами.

В самом деле, если спорить с начальством, выйдет разброд и шатание, и больше ничего. Партия победит, только если будет выступать единым фронтом, как у товарища Маяковского: «Партия – рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак!» И Муре нравилось быть частью этого кулака, так нравилось, что она никогда не задумывалась, кого, собственно, громит. Ясное дело, буржуев и помещиков. Оковы капитала.

И Мура повторяла «партия и Ленин – близнецы-братья», хоть Маяковского не любила. Поэма «Владимир Ильич Ленин» за исключением пары строф казалась ей стенографической записью бессвязных выкриков сумасшедшего. Вообще интересно, она, плоть от плоти рабочего класса, пролетарка до мозга костей, Маяковского не любила, а преподавательница рабфака Александра Антониновна, бывшая аристократка, получившая классическое образование, была от его творчества в полном восторге. Странная штука…

В словах мужа было больше здравого смысла, чем Муре хотелось бы думать, и, вернувшись на службу из обкома, куда ездила утром обсудить тему следующего общего собрания, она первым делом попросила секретаршу вызвать Воинова и Гуревича на беседу. Напугает их видом своего роскошного и мрачного кабинета, пусть Воинов прочувствует, какая сила за ней стоит, и вспомнит об этом, если вдруг в его умную голову все-таки придет свежая идея, как освободить себе дополнительную площадь. Антипова увидит, что ее сигнал не пропал втуне, работа по нему ведется, и немного успокоится, ну а Гуревича… Гуревича надо просто предупредить.

Воинов забежал в перерыве между операциями, взъерошенный и немного сумасшедший, и Муре стало стыдно, что она оторвала его от важных дел из-за такой ерунды и вообще поверила злым прогнозам мужа. На ходу придумав отговорку, что ей необходимо срочно узнать, не собирается ли доктор Воинов подавать заявление в партию, и услышав в ответ, что пока не чувствует себя достойным, она с серьезным видом нарисовала закорючку в своем блокноте, якобы отметила, и отпустила Константина Георгиевича восвояси. Провожая к двери, тихонько сказала, что дома не могла его спросить, ибо четко разделяет личное и служебное.

– Конечно, конечно, – перебил Воинов, не дослушав, и умчался.

Гуревич передал через секретаря, что занят в операционной и подойдет, как только освободится, но время шло, а Лазаря Ароновича все не было.

Мура старалась об этом не думать, но в результате к концу рабочего дня не могла думать ни о чем другом. Она даже пару раз выходила в приемную под пустыми предлогами, вдруг секретарша считает, что она занята, и не пускает посетителя. Но нет, под дверью кабинета не ждали даже мелкие склочники вроде Антиповой.

«Да что он себе позволяет, – Мура расхаживала по кабинету, сама удивляясь силе своего негодования, – или секретарь партийной организации для него уже не указ? И что прикажете мне теперь делать? Завтра снова вызывать его? Почему, товарищ Гуревич, вы вчера не соизволили прийти? Ах, товарищ Павлова, простите, я просто забыл! Утритесь, товарищ Павлова, я просто забыл про вас! А я не знал, что вы меня спасли от лагеря, спасибо вам за это, ну и что? Работа ваша такая, а я беспартийный и не обязан перед вами как лист перед травой являться!»

Понимая, что карусель глупостей в ее голове приводится в движение женской обидой, а вовсе не партийными интересами, Мура выдыхала, садилась за стол, открывала многострадальную брошюрку с материалами съезда, читала минут пятнадцать, убеждалась, что не понимает ни слова, и опять принималась разгуливать по кабинету.

Так бездарно прошел рабочий день. Секретарша ушла, а Мура еще пятнадцать минут помечтала, как завтра покажет непокорному Гуревичу, что воля партии превыше всего, а лично он ей совершенно безразличен, и тоже засобиралась.

– Мария Степановна? – окликнули ее, когда она уже в пальто запирала дверь кабинета.

– Товарищ Гуревич? – процедила Мура.

– Я прибежал так быстро, как только смог, – сказал он, загадочно улыбаясь. Впрочем, у него каждая улыбка выходила немного загадочной.

– Что ж, – она снова сунула ключ в замочную скважину, чтобы вернуться в кабинет, но Гуревич мягко придержал ее руку.

– Мария Степановна, рабочий день-то кончился, неудобно вас задерживать… Давайте, я вас лучше провожу? А выговор вы мне объявите по дороге.

– Почему же выговор?

– А зачем еще меня, грешника, вызывать?

Мура пожала плечами:

– Я живу в пяти минутах от службы. Мы с вами не успеем обсудить наш вопрос.

Гуревич засмеялся:

– Как приятно, Мария Степановна, что у нас с вами появился общий вопрос.

– Не так приятно, как вам кажется.

В окне сквозь их с Гуревичем отражение виднелось усыпанное звездами небо. Мура давно не помнила в Ленинграде таких звездных ночей, а может быть, просто давно не смотрела ввысь.

В окошко задувало, и мороз оставил по краю стекла затейливый узор, похожий на пальмовые ветви, и от этого они с Гуревичем в окне казались то ли семейным портретом, то ли призраками на фоне Млечного Пути.

– Пойдемте, – сказала Мура, вынимая ключ и проверяя, что дверь заперта, – вечер сегодня, кажется, хорош.

Когда они вышли с территории, Гуревич подал ей руку на старомодный манер, как говорила мама, «кренделем». Или, всплыло вдруг в памяти словечко, «кандибобером». В детстве Мура не понимала, что это значит, а теперь представился случай узнать. Поколебавшись немного, Мура приняла руку Гуревича и снова почувствовала жар, несмотря на мороз и грубый рукав шинели.

– А вот мой дом, – вдруг сказал Гуревич, показывая на угловое здание с остроконечной крышей, немного похожее на готический замок, – не хотите, Мария Степановна, зайти? Посмотрите, как я живу.

Мура засмеялась.

– Вы, товарищ Гуревич,