Услышь меня, чистый сердцем - Валентина Малявина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дежурила Валя, которая Казачка.
По ее лицу я увидела, что она все знает. Спрашивает меня:
— Кота хочешь в камеру?
— Я буду плакать, когда вы его заберете обратно. Нервы мои нынче расстроены.
— Понимаю, — кивнула головой дежурная.
— Вы знаете, сколько лет мне запросила прокурор? — поинтересовалась я.
— Многие знают.
— Я не хочу, чтобы в камере знали.
— Ну и правильно, — Казачка открыла мне дверь камеры.
— Ну? — спросили девочки.
Я пожала плечами и спросила:
— А какой сегодня день?
Никто не знал.
А не все ли равно? Пусть мне отныне все будет все равно. Да не тут-то было. Нервы совсем разыгрались. Заснуть не могла.
Денёв поднялась ко мне и просит:
— Расскажи что-нибудь.
— Я устала, очень устала.
…Утром меня не вызвали, значит, можно валяться на шконке, читать, болтать, гулять во дворике и пить чай.
— Сегодня суббота! — весело объявляю девочкам.
И вдруг запела:
— «А нам все равно…»
Девочки оживились. Рая-мальчик стала смешно подпевать.
«Бойся бояться», — любил говорить Стас. Действительно, чего бояться? Кого? Их? Но они словно марионетки.
А еще Стас меня учил:
— Валена, вот ты упала в прорубь…
— Не хочу.
— Я к примеру говорю.
— Нет, не хочу.
— И все-таки послушай… Тебя река несет по течению, вниз… Вот-вот тебя не будет… Но ты знай, Валена, что между водой и льдом есть узенькая прослойка воздуха. Она-то тебя и спасет. Только не паникуй. Спасение-то есть!
К чему он мне рассказывал об этом солнечным весенним днем апреля 1978 года?
Значит, оставил он мне два завещания: не бояться и помнить о той прослойке воздуха подо льдом, которая может спасти.
Спасибо, Стас!
На следующий день тоже не вызвали.
27 июля 1983 года в шесть утра окликнули из «кормушки»:
— Малявина! С вещами!
Девочки не спали. Нина заботливо помогала мне.
Я ей тихо говорю:
— Нина, я не сказала, но прокурор запросила мне десять лет.
— Я знала.
Я подумала, что Нине об этом сказала, наверное, начальница.
— Нина, я уже не вернусь в камеру. Ты скажи девочкам, что я желаю им всего наилучшего.
— Хорошо, но все-таки попрощайся сама.
— Девочки! Сегодня мне будут читать приговор. Я прощаюсь с вами.
А у самой чуть ли не слезы.
Денёв поцеловала меня и уткнулась в подушку.
Рая-мальчик все повторяла:
— Как же так, Валюшка, ты больше не придешь к нам? Как же так?
Колючеглазая Валя старалась быть спокойной.
— Ну, с Богом! Не переживай особо. Ну их…
И я ушла.
Не понимаю, почему слезы наворачиваются. Странно как! И там, наверху, в камере «тяжеловесов», тоже наворачивались, когда прощалась со всеми. Странно…
Сегодня в зал заседания суда позвали быстро.
Лина Пырьева смотрит на меня и, как всегда, подбадривает выражением лица и осанкой.
А где же Танюшка и Сережа?
А… вон они! Вижу!
Инна Гулая сбоку сидит, совсем рядом.
И много-много народу… Подумалось, что когда-то, в старые времена, так сходились на казнь толпы людей. Зачем? Почему?..
Провозгласили: «Суд идет!»
Все встали.
Я встретилась взглядом с Инной Гулая и улыбнулась ей.
…И опять меня ведут длинными-предлинными коридорами Бутырской тюрьмы, и опять я еле волочу матрас и вещи.
Прохожу мимо камеры 152-й, той, большой, моей первой. Прошу дежурную, которую я знаю, она меня переводила на «спецы»:
— Можно я посмотрю в «глазок»?
Разрешает. Сочувствует, знает, что моей неволи — девять лет.
Вижу там и Ромашку, и Галочку, мою соседку по шконке, и Золотую, и директора адлеровского ресторана. И Глафиру…
— Господи, сколько же ей мучаться здесь?
— Кому? — поинтересовалась дежурная.
— Глафире. Всё косу плетет… несчастная.
— Здесь лучше, чем в зоне.
Мне не хотелось рассуждать, где лучше. Ну, надо же так сказать — лучше?! Сказала бы: «На зоне еще хуже, чем здесь», чем — лучше… Здесь — свой ужас, там — свой.
Подвела к камере 119 для осужденных и предупредила:
— Учти, там и «многократки» сидят.
— Учту.
«Многократки» — это те, которые не в первый раз сидят. Открыла дверь камеры, а там в фанты играют и хохочут вовсю.
— Валюшка, привет! — весело здороваются со мной.
Со многими из них я была знакома по выездам на суд.
— Знаем-знаем, что девять лет… Особо не переживай… через три года «на химии» в Горьком встретимся. Там хорошо! — успокаивала меня Угрюмая, та, что казалась мне угрюмой, когда я первый раз выезжала на суд. Теперь она была вовсе не угрюмая, а очень даже веселая. Срок у нее, как она сказала, небольшой — всего пять лет.
Увидела я и Глухую, она сидела в 152-й камере за поджог. Кричу ей:
— Здравствуй!
— Валюшка, ты чего кричишь-то? Я ведь не глухая, — а сама смеется.
Я понимающе протягиваю:
— А-а-а…
В той камере ну ничегошеньки не слышала, а теперь вдруг стала всё слышать, вот как бывает!
Здесь и Наташа оказалась. Я часто с ней просиживала в боксе перед выездом на суд или после него.
У Наташи очень хорошая стрижка — каре, волосы черные, блестящие, словно лакированные, а глаза янтарные. Эффектно очень!
Выезжая на суд, она всегда была элегантной. И теперь ей шел яркий спортивный костюм. Но что-то изменилось в ней. Не пойму, что именно. Печали на лине не видно, но какая-то другая стала, совсем другая.
Наташа крикнула:
— Иди сюда, Валюшка!
Я взобралась к ней наверх.
— Попей чайку, потом я тебе сделаю массаж, обязательно надо снять напряжение.
Тут же подошла ярко выраженная «многократка»: передних зубов нет, голос прокуренный, под глазами мешки, тихо спросила:
— Чифирок сделать?
— А можно?
— Нельзя, конечно, но я по-быстрому. Мы отличную горелку сделали из сала и бинта. Я мигом, — подмигнула и пошла к туалету, который был перекрыт простыней, повернулась к нам, еще раз подмигнула и стала делать чай, скрывшись от всех.
Я прислонилась к стене и смотрела, как проигравшая в фанты кукарекала.
Ей кричали:
— Громче!
Она громко:
— Ку-ка-ре-ку!
— Еще громче!
Она изо всех сил, так что голос сорвался:
— Ку-ка-ре-ку!
Камера содрогалась от хохота.
Другая проигравшая читала стихи Константина Симонова:
«Жди меня, и я вернусь…»
Слезно читала. Все притихли.
Вот и чаек поспел.
— А можно я с вами? — спросила хорошо стриженная «многократка».
— Можно.
Она вспрыгнула к нам наверх и поинтересовалась:
— Раньше не баловались чифирком?