Охрана - Александр Торопцев

– Ну хватит о плохом. Теперь хорошую новость скажу. Нам на тыщенку оклады повысили. Мне, правда, запретили за сына дежурить, хотя и прибавили неплохо за должность.

– Поздравляю. А что, зачем тебе, Федор Иванович, упираться рогом? Всех денег не заработаешь.

– Это верно. Но и для тебя есть новость хорошая. Скажу прямо, я сам этот вопрос поднял в ЧОПе. Да, больничные нам не полагаются. Заболел, лечись, как говорится, да на свои пенсионные тяни. Но я о тебе речь особо завел. Надо, говорю, оказать Касьминову, то есть тебе, материальную помощь. Изыскать резервы. Они туда-сюда, но я их крепко прижал. В понедельник, если дождешься меня, получишь полностью оклад за месяц по новой сетке. Благодари меня, инвалид несчастный.

– Ну спасибо, Федор Иванович! Бутылка коньяка за мной!

– Богач мне нашелся. Мне и «Старки» хватит. А рапорты за месяц все прочти. Пионерлагерь тут устроили, совсем службу забыли!

А ночью что было! Николай отдыхал в первую смену (Ивашкина отправили домой, Бакулин узнал об этом нарушении подчиненных, но смирился-таки с ним, еще не зная, что начальник ЧОПа запретит ему дежурить за сына), Федор Иванович будить его не стал, прокемарил за пультом всю ночь. Утром Касьминов появился в холле, спасибо стал говорить, извиняться, а он ему грубо:

– А говоришь, оклемался! Спишь всю ночь без задних ног. То без звонка сам вскакивал, как Ванька-встанька. Ладно, подстрахуем тебя малость. Не сломаемся. Ступай завтракать. Я тут приказ написал в своем журнале, не забудь прочитать. А то наказывать буду. Рублем, между прочим!

– Понял, Федор Иванович. Я быстро. Чайку только попью.

– Поешь как следует тебе говорят. И галстук не забудь надеть. Ходите тут, как оборванцы. А мне за вас краснеть.

– Понял.

В выходные дни до капремонта работать в конторе было одно удовольствие, даже в такой плохой смене. Но теперь строители активизировались, дверь в холле нараспашку, через час машины с материалом, в здании грохот стоит, электропила визжит, как поросенок, хоть и японская, строителям хорошо, а охранникам хоть уши затыкай, да не заткнешь.

Одна радость – завтра неожиданные деньги, можно потерпеть, перетерпеть и Бакулина, и летчика, и суету строителей, и грохот, и визг пилы.

В ночь на понедельник дома ночевал Федор Иванович. Строители работали допоздна. Ивашкин отправил Касьминова спать в первую смену, разбужу, сказал, не бойся, но не разбудил. Николай проснулся в семь часов, удивился, посмотрев на часы: «Раньше всегда в два тридцать сам вставал! Дома в пять как штык, а тут восемь часов дрыхну и хоть бы что!»

Дома вечером в тот понедельник у него праздник был.

До бабьего лета 1999 года работы у охранников было невпроворот. И обычные дела – летние, и отпуска – всем хотелось ухватить от лета хоть пару недель да съездить к родителям или уж хотя бы подомовничать, не вспоминая конторский холл, ворота, калитку, комнату отдыха, раскладушку со старым матрацем, и стройка – очень нужная всем охранникам из-за обилия стройматериала, выбрасываемого в контейнер, и новая война в Чечне, и наметившийся поворот во внутренней политике, – все это вместе взятое повышало напряжение жизни. Недели летели быстро, нужно было всюду успеть, все сделать, чтобы зиму встретить по-человечески. Зима для русских людей – тоже время хлопотное, праздников много, много приятных забот для тех, кто зимой не воюет. Война, война! Опять война. Охранники, профессиональные работники войны, приняли новую войну в Чечне хоть и неравнодушно, но без пафоса и трибунной агонии. И это объяснимо. Мочить виновников трагических взрывов за ничем и никем не санкционированное, никакой логикой не объяснимое вторжение в Дагестан нужно было обязательно. Пусть даже и в сортирах, чтобы не усложнять дело с гробами. Очень удобно, хотя и накладно, и не совсем продуманно: хватит ли у противника таких гробов? О гробах неприятеля полководцы всех времен и народов никогда не думали. Во всяком случае, ни в одном, самом объемном многотомном издании по теории военного искусства ничего не сказано о гробах. Даже для своих воинов, не говоря уже о гробах для воинов неприятеля. И это тоже объяснимо, хотя и наполовину. Трудно себе представить настроение, скажем, воинов Александра Македонского или Юлия Цезаря, или того же Наполеона, других гениев войны, если бы вслед за походными колоннами тянулись к местам великих сражений гробовщики со своими изделиями из ливанского кедра или апеннинской сосны, других материалов. С другой стороны, если воины знали наверняка, что их гробы достанутся врагу, то настроение у них было бы не очень плохое. Не пожалели бы для этого и сортиров, естественно, не очень дорогих. Так или иначе, но охранники конторы не сразу забыли в своих разговорах сортирно-мочильную тематику может быть потому, что пришлась она по времени как раз на тот период, когда Николай Касьминов с женой, например, замочили яблоки, посолили помидоры, огурцы, капусту, наварили варенья, уложили в погреб картошку, хорошо просушенную, утеплили сарай на участке, неподалеку от дома, а тот же Бакулин хорошо утеплил сортир на даче, обшил хозблок с внутренней стороны листами из ДСП – получилась маленькая крепость, уютная и теплая, быстро нагреваемая обыкновенным калорифером. Между прочим, сортир у него на дачном участке что надо. Площади для этого важного сооружения он не пожалел, склонный к подобного рода жалости. И теперь, когда дачный сортир метр двадцать на метр пятнадцать, утепленный, стал хорошо держать тепло, Бакулин вполне резонно – приобрел в той же конторе еще один небольшой калорифер. А что? Мочить его в собственном сортире никто не грозился, вел он себя чинно и благородно, а мерзнуть в студеную зимнюю пору на старости лет за важным занятием он, говоря прямо, не хотел. Хватит. Померзли. Пусть другие мерзнут, если у них головы и рук нет.

Сразу после бабьего лета положение во вверенном ему коллективе стабилизировалось и улучшилось материально. В сменах теперь работали люди надежные, не занозистые, молчаливые, уважающие начальство, то есть Бакулина Федора Ивановича. Им повысили зарплату, и это, в свою очередь, положительно повлияло на микроклимат в коллективе, хотя, конечно же, люди есть люди, а много денег не бывает никогда: к ним, к деньгам, очень быстро привыкаешь.

В первой смене работали Петр Польский, Борис Ивашкин и Димка. Во второй – Прошин, инженер из какого-то НИИ Виталий Филимонов, человек, навязанный Бакулину руководством ЧОПа, и Михаил Шипилов, бывший майор-связист, влюбленный в технику и в свой огород. Третью смену он доверил Николаю Касьминову, с которым служил грузин Дазмир, благородный скромняга, уже седеющий и лысеющий подполковник-десантник, и Валентину Ножкину, человеку из органов, который пришел в охрану, чтобы уйти: важные люди искали ему хорошее место. Бакулина это сообщение порадовало. Он все еще надеялся, что начальник ЧОПа разрешит ему подрабатывать в смене. Ну не сейчас, так через месяц-другой-третий. Не человек он, что ли, не понимает, что деньги Бакулину очень нужны. Денег-то много не бывает. Нужно помочь сыну улучшить жилищные условия, нужно сделать пристройку к дачному срубу, обновить машину, купить кое-какую технику бытовую. Пока есть возможность, надо работать. Работой его не напугаешь. Он и после запрета по две-три, а то и по три-четыре смены прихватывал: кто-то в отпуске, кому-то срочно понадобился день – всегда пожалуйста, Бакулин всегда готов. Так что пусть Валентин Ножкин уходит. Прикроем, пока нового человека будем искать. Между прочим, три-четыре смены – это новая люстра, как не крути. Еще летом они с женой присмотрели люстру для большой комнаты.

Петр Польский за эти месяцы девяносто девятого года еще больше смен прихватил. Весь приработок старшему сыну отдал вместе с отпускными. Очень сыну деньги нужны. Одно слово – последний курс военного училища, скоро распределение. Думать надо.

Касьминов, почти выздоровевший к бабьему лету, абсолютно точно понял, что все его подозрения по поводу аварии были всего лишь плодом нездоровой фантазии.

Сергей Прошин до бабьего лета 1999 года вел почти стоическую жизнь, почти отшельническую. Работа плюс еще одна работа, дом, кровать, сон. Контора – десять смен, банк – десять смен и десять неполных суток в квартире, в которой жила-доживала свой век старуха-соседка, крепилась тоже уже совсем не молодая теща, радовалась жизни гордая дочь.

Людмила Прошина, ну вылитая мать в молодости, закончила финансовую академию и устроилась в престижную фирму с окладом, который в полтора раз превышал все поступления отца, учитывая кое-какие его льготы. «Льготники несчастные! – говорила она отцу. – Всю жизнь только и мечтали о том, как бы и где бы очередную льготочку получить. Вот и домечтались!» Он ей пытался возражать, говорил о долге, о родине, но робкими были его слова. Да и теща почти всегда не вовремя входила в его комнату, усмехалась этак по-породистому и говорила внучке: «Людочка, ты не можешь ко мне зайти!» И Прошин оставался один в кресле-кровати рядом со старым столиком, на котором лежал какой-нибудь детектив и стояла фотография жены, небольшая, девять на двенадцать в рамочке. На тещу он не обижался. Она сделала для его дочери очень много. И финансовая академия, и, главное, хорошая работа – это все она. «Фу, какой у тебя дурной вкус! Обывательщина. Радость разнорабочего со стройки в пятидесятые годы, – сказала она, увидев после смерти дочери ее фотографию на своем столике. – Я закажу тебе хорошую рамочку». – «Не надо, мне эта нравится» – упрямо буркнул Прошин, и теща, зная его непокорный нрав, лишь обиженно скривила губы. Четыре года стоит фотография в рамочке на столике. Четыре с небольшим года Сергей спит один на большой двуспальной кровати. Не привык спать один, не привык. Человек привыкает не ко всему. Если бы наоборот – привык бы, за минуту привык бы. Только бы вернулась жизнь наоборот, и жена бы его любимая пришла бы к нему и легла бы с ним в их огромную кровать. «Смешная у нас кровать! – сказала она однажды. – Скрипит так громко, хоть новую покупай!» – «Чего ты боишься, здесь же стены сталинские. Телевизора совсем не слышно, а она его включает чуть ли не на всю громкость». – «Я и сама знаю. Но все равно… Сама-то я этот скрип слышу!»