Русский струльдбруг (сборник) - Геннадий Прашкевич

Якунька восхищенно каменел.

«Чтобы произвести хорошее впечатление…»

– Я тоже хотел очень воевать, – доверительно признавался, когда слуги уносили вконец сморившегося от выпивки старого князя Трубецкого. – Когда бежал от той карельской девки, в корчме встретил офицеров молодого царя. Понравился им ростом, силой. – Немного приврал: – И особенной легкостью ума понравился. Так напоили меня, дядя, что не поверишь, очнулся только в крепости. Подполз к открытой двери, увидел: во дворе палками бьют рекрута. Спина так зачесалась, что как-то сам собой преодолел все крепостные сооружения, широкий ров.

– Майн Гатт!

Немец задумчиво чесал негнущуюся деревянную ногу.

– Майн Гатт! – самому тоже было что рассказать. – Взяли с потопленного барка дюжину телячьих шкур. Не просто так, хотели пошить чехлы для пушек. А когда некоторые погнались за нами, – немец никогда не уточнял, какие это такие некоторые осмеливались гоняться за «нами», – мы учинили в своем флаге «женскую дыру» и весело махали руками…

Нравились дьяку прельстительные слова.

Не знал, не догадывался, в голову не приходило, придти не могло, что это Аххарги-ю из бездн черных глаз ефиопа смотрит на него сразу двумя сущностями. Видит дьяка насквозь. Видит вирши, видит жадность. Видит перепутанность скудных мыслей. С одной стороны, как бы побольше сожрать с богатого стола; с другой – томление слов, к жадности и к столу никак непричастных. Мысленные валы огненные. Катятся, как в аду. Ад ведь такое место, где купаться никто не хочет. Аххарги-ю чудился в этом как бы намек на что-то высокое, как бы прорезающаяся душа некоторая, но все портила простая, ничем не прикрытая мысль Якуньки: как бы удачнее ему провести немца?

Например, как бы у немца маленького ефиопа отнять?

Ну, зачем ефиоп такому военному немцу? А он, Якунька, водил бы черного на веревке по базарам и площадям. Всегда бы за то имел кусок хлеба. И правду легче искать, когда за тобой ефиоп, как коза, на веревке. Люди всегда покупаются на особенное. Ты вот отдай мне ефиопа, мысленно намекал, я пойду по сибирским городам просить милостыню.

Трудно жить, жаловался немцу.

Вот он, Якунька Петелин – казенный дьяк посольского приказа, а имеет в день на пропитание так мало, что от слабости двоится в глазах. Приходится тайком таскать птицу из чужих дворов. Чтобы вести записи, отливает из охотничьей дроби свинцовые палочки. Тайком перо дерет с чужих гусей – с той же целью.

Спрашивал, загибая пальцы: «Дрова на всю зиму – надо?»

И сам отвечал: «Надо!»

«Новый парик – надо?»

Отвечал: «Надо».

Опять же, книги ученые.

– То-то ученость проглядывает! – указывал немец на дыру в кафтане.

– Да нет, то не ученость, то моя глупость заглядывает, – обижался Якунька.

И на всякий случай переводил разговор на маленького черного ефиопа:

– Наверное, большой преступник был? Вон как ухо неровно подрезано. Ведь каких только страшных гнусностей не наколобродит такое вот небольшое черное существо. Души у него точно нет. Это виду. Язычник. Это я, – умно жаловался, – как тот Аристотель, учусь отвечать на любые, даже каверзные вопросы.

– Майн Гатт! – вел свое немец.

(А Якуньке слышалось: «Мой гад!»)

– Одного человека привязали к брашпилю. – Немца тоже мучили добрые воспоминания. – Потом закидали пустыми бутылками, весь порезался…

Якунька изумленно млел. Это какого такого одного человека?

Он про Аристотеля да про высокие материи, а немец: человека – бутылками.

От смущения лез рукой за пазуху – предлагал немцу пробирные весы. Украл по дороге. Одноногий предложение отклонял, но Аххарги-ю, сканируя неглубокое сознание дьяка, натыкался на новую необычную мысль: получив за украденное немного денег, мечтал дьяк, в ближайшем времени изобрести бы что-то такое, чтобы сам князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский ахнул и доложил молодому царю. Изумить, скажем, зажигательным инструментом – катоптрикодиоптрическим.

Это еще не разум, считал Аххарги-ю. Это еще только смутные затемнения примитивного первичного сознания, не больше. Но отчетливо видел, что все-таки некоторой печалью отмечено такое неожиданное дерзновение дьяка. Вот только не тяготило его сознание одиночества во Вселенной. Киты, отлежав бока, тяжело ворочались под плоской землей в океане, трясли на столе посуду, дьяку и это было нипочем. Он, наверное, скоро драться начнет, верно угадывал Аххарги-ю. А потом обязательно украдет что-нибудь.

«Вся кипящая похоть в лице ее зрилась…»

Так шептал, а сам все равно думал про карельскую дуру прачку.

Стишок Якунька сочинил, наблюдая за военным немцем и бледной польской княжной, поселенной с отцом в том же посольском дворе. Со времен путешествия по России чувствовал, что ефиоп не просто так находится при одноногом – они как-то особо связаны. Втайне дивился вечной невозмутимости немца. Смотрел, как вечерами с одного балкончика тот переходил на другой. Стоял, упершись в пол деревянной ногой, а бледная княжна на другом балкончике всем телом прижималась к холодному камню стен, будто никого не видит.

А глаза – бесстыжие.

У немца водянистые, а у нее – бесстыжие.

Как бы не замечали друг друга, но дьяк чувствовал что-то такое.

Даже не удивился, услышав однажды ночью тихие голоса за стеной, ласковый шепот. Видно, не беден военный немец, подумал, если в такое ночное время может шептаться с польской княжной. А вот княжна бедна. Пан отец не просто так привез ее к московитам. Надеется, наверное, на щедрый дар судьбы, не догадывается про нынешнее дорожное амурное приключение дочери. Как бы нечаянно… мало ли куда идет… ну, вот в нужник, может… проходя мимо комнаты военного немца, Якунька будто случайно чуть толкнул дверь…

А дверь оказалась не запертой.

Заглянул глубже, там лампадка светится.

Немало изумился: почему стоны за стеной, почему ласковый шепот, если немец вон спит, в постели под лоскутным одеялом дышит?

Побежал обратно – к себе. Прильнул к стене плоским опытным ухом.

Ну, точно шепот! Ну, точно, настоящие стоны! Да что же это такое? Немедленно вернулся к незапертым дверям – спит, спит немец. В свете лампадки видно: у кровати нагло поставлена деревянная нога. Растерянный, побежал обратно: слышен, слышен шепот за стеной, княжна сладко стонет в ответе. Ну, как так? От досады крестным знамением смахнул мелкого бесенка, выглянувшего из-под оконного карниза. Да так ловко его смахнул, что с небес донеслось сладостное: «Ага!»

Стал следить.

Сострадал за чужого отца.

Вот привез пан отец ко двору чистую дочку. Имел явный умысел породниться с каким русским князем или боярином. Известно, у русских добра немерено, горшков с золотом закопано по подклетям уйма!