Русский струльдбруг (сборник) - Геннадий Прашкевич

– Думает поймать нас? – заинтересовался Семейка.

– Не знаю, – обречено покачал головой дьяк.

Волнистая шеффилдская сталь ножа, литая медная рукоятка, удобно обернутая полосками кожи, понравилась Семейке. Дьяку, выдувшему еще одну кружку белого винца, нож не вернул. Но как бы восхитился: «Монстр!»

Со слов дьяка выяснилось следующее.

Три года назад он, казенный дьяк Сибирского приказа Якунька Петелин, проделал с военным немцем весь долгий путь от Варшавы до Москвы. Немец дьяка принял поначалу холодно – как царского соглядатая. Но потом привык, не чинился, даже сажал за стол. Страшный, жилистый, в зеленом немецком камзоле, в парике, а глаза смутные, водянистые, как течение на глубоком месте. Устроится на скамье, вытянет перед собой негнущуюся деревянную ногу, обтянутую немецким чулком и смотрит грозно. Опасаясь пронизывающего взгляда, Якунька напивался до такой степени, что причинял людям неприятности. А немцу про все в России рассказывал с ужасными преувеличениями. Люди там – богатыри. Ломают руками подкову, зубами перекусывают пятак. Москва такая большая, что иностранцы в ней могут заблудиться. Когда заблудятся, живут по тихим подворьям у самых разных людей, пока свои случайно не опознают. Считал: раз немца молодой государь пригласил, то надо немцу знать, что Москва такая большая. А что навозные кучи в каждом переулке, что все помои вылиты в лужи перед домами – это ничего. Звон малиновый над Москвой – для истинных христиан. А если дальше идти… А если дальше идти по России… Ой, и не думай, такая большая!.. Одна река за другой, одна гора за другой, и бесконечная Бабиновская дорога. На ней каторжные в железах – наладились в Сибирь.

А есть такие реки, где пройти невозможно, только зимой.

А зимой морозы лютые, воздух от них твердеет, как масло. Не запалишь костерка – задохнешься. Тут же мелкие северные пигмеи щебечут в снегах, как снегири, закутавшись в пестрые птичьи перья. На некоторых расстояниях живут в ледяных домиках стеклянные люди, лишенные дара речи. «Вот как твой ефиоп». А у других дикующих другие баснословные свойства: впадают в спячку. «И не смотри, дядя, – якобы добавлял названный монстр, совсем уже не боясь немца, – не смотри, дядя, на то, что ничего вкусней зайчатины эти существа в жизни не едали, зато вещи у них богатые – все мяхкая рухлядь».

Согласно традициям, посольский обоз не торопился.

Пусть приезжие иностранцы видят – какой простор, сколько птиц в небе!

Время от времени подъезжали местные русские люди, спрашивали что-нибудь. Свое предлагать боялись – государем запрещено. Так посольский поезд и тянулся по бесконечным равнинам. Зачем иностранцу спешить?

Дождь, конечно. Бедные, крытые соломой, избы.

Бабы в платках, повязанных через грудь крест-накрест.

Над ветхими кровлями – золотушные петушки. В углу постоялого двора сломанная оглобля. Косолапый смотритель смотрит так, будто сейчас заплачет. Вот зарезал бы, а нельзя. Потому и мучается.

От села Заречного, что в тридцати двух верстах от Москвы, шли почти месяц.

– Неужто месяц? – дивился Семейка, играя отнятым у дьяка ножом.

– Не меньше.

– Я бы такового вашего вожатого повесил.

Сворачивали в леса, стояли над темными осенними озерами, в грязи так страшно утопали, что даже до Москвы доходили слухи о якобы уже пропавшем обозе. Дважды отбивались от неведомых разбойников. В белом плотном дыму скакали косоглазые всадники, вскрикивали ужасно. «Майн Гатт!» – бормотал немец, моргал водянистыми глазами. А дьяку слышалось: «Мой гад!» Терялся в догадках.

В некоторых селах дьяк водил одноногого в корчму.

Некоторое время мечтал всех перепить, но после трех драк понял – не сможет.

Тогда смирился. Успокоился. Стал объяснять назначение жизни. Немец вытянет по скамье свою негнущуюся деревянную ногу, обтянутую полосатым немецким чулком, корчмарь тут же с уважением подставит дополнительную скамеечку. На немце военный кафтан зеленого цвета, на поясе нож с медной рукоятью, при живой ноге – маленький ефиоп. Якунька прямо терялся: вот как интересно жизнь складывается! Ефиоп смотрел без особенных проблесков сознания, только иногда спрашивал: «Абеа?» Не желая прослыть дураком, Якунька кивал: «А как же!»

Падал снег. Подмораживало.

Москву уже почти видно, пахнет дымом, а дойти никак не могли.

Обдавало снежной крупой. Военный немец редко выходил из громоздкого, с черным кожаным верхом возка. А если выходил, оставлял за собой след копыта. Видно, что человек прошел, а след совсем не человеческий. Якунька от этого тревожился, расспрашивал про дальние нерусские края, клялся, что только на Руси есть порядок. Вот украл, к примеру, хлеба кусок, тебе тут же вырвут ноздри клещами. Богобоязненный народ, хвалил, а сам внимательно присматривался к немцу, зачем такой страшный понадобился на Руси?

Известно, молодой царь любит немцев.

Всех зовет, кто умеет махать мечом или читать карту.

Свой-то народишко упрям: учиться не хочет. Одним уже порвали ноздри, другие еще прячутся по лесам. Бегали при Софье, бегали при Алексее Михайловиче, бегали даже при Грозном царе, так что считают: и сейчас можно. Мерзнут, голодают. Когда совсем рассердятся, выскочат с криком, отнимут у проезжего какую-никакую еду, бедное борошнишко. Есть дороги, где разбойников больше, чем царских слуг. Живут целыми деревнями. Только когда стрелецкий тысячник Пыжов прошел там с пушками – многие бежали в Сибирь.

А моих людей в Сибирь не пошлешь – изменят.

Да и зачем посылать людей на восток в вечные льды?

Зачем вести долгие обозы, гнать каторжников, содержать частые ямы, чистить волоки – охранять границу, которой, в сущности, нет? На огромном отдалении и лик государев выглядит не так грозно.

В посольском дворе в Китай-городе – в доме на три этажа с башенками и узкими балкончиками – военный немец прогуливался в кафтане сером и с позументами. В широких штанах, на одной ноге полусапожек гармоникой. Подолгу смотрел с балкончика в глубину квадратного двора с глубоким колодезем посредине. Бормотал: «Майн Гатт!» Ефиоп тут же отвечал: «Абеа?» Снаружи почти как человек, только щеки, как уголь, и глаза сверкают. Маленький ростом, а ел ужасно. Лебедя к столу подавали с уксусом, с солью, с перцем, так ефиоп ножом отхватывал куски так, будто торопился, что сейчас все встанут и уйдут. Старый боярин князь Трубецкой, самим государем назначенный быть при немце, смотрел на черного с упреком. Ни о чем не расспрашивал. Только раз, губу оттопырив, гордость врожденную переборол: «Бреешь бороду?»