Русский струльдбруг (сборник) - Геннадий Прашкевич

Какая там борода? Но немец ответил за ефиопа в самом утвердительном смысле, на что князь огорченно кивнул: «По-нашему». Видно было, что боится молодого царя до судорог. При нем ведь сейчас больше иноземные офицеры, драгуны, рейтары. А свои – купчишки, всякие дьяки безродные, мелкий подлый народишко, пронырливые откупщики. Слухи ходят, что скоро в приказах нерадивых подьячих будут закреплять к скамьям веревками, чтобы работали в полную меру сил.

Вздыхал. Вспоминал жизнь при Алексее Михайловиче.

При Тишайшем царе вставал довольный с восходом солнца.

Долго расчесывался, пятерней трогал бороду, смотрелся в тусклое зеркальце, засиженное мухами. Поохав, омыв лицо, отправлялся во дворец. Там время проводили совсем неспешно – по старинным московским часам. К вечеру, притомившись, шли в церковь.

Все неторопливо.

Все с большим уважением.

А ныне в дворцах иноземцы, как козлы, пританцовывают.

На них нитяные полосатые чулки, башмаки с пряжками, парики короткие.

А то совсем строгий указ вышел: «По примеру всех христианских народов – считать лета не от сотворения мира, а от рождества Христова в восьмой день спустя, и считать новый год не с первого сентября, а с первого генваря сего 1700 года». Будто время заново потекло. И тем же указом сурово было истребовано, чтобы в знак столетнего века в полном веселье друг друга поздравлять с новым годом. По всем улицам у ворот учинять украшения из срубленных деревьев и веток сосновых, еловых, можжевеловых. Людям скудным – и тем хотя бы какую ветку ставить над воротами. А по дворам палатных, воинских и купеческих людей обязательно чинить стрельбу из небольших пушечек или ружей, даже жечь смоляные бочки. Задымили всю Москву.

От боязни всего иностранного князь Трубцкой бледнел.

Истинное уважение требует неторопливости, а молодой царь – длинный, дергающийся, вихлястый, не терпит медлительности. Может париком при всех отхлестать. Помня это, князь Трубецкой, садясь с немцем за стол, выкладывал перед собой длинный список «здоровий», чтобы ничего и никого не пропустить. Пили с немцем так истово, будто винцо для того дано, чтобы поскорей повалить человека под стол. Произнося «здоровия», князь машинально поглаживал пальцами обритое лицо, поглядывал на одноногого с отчаянием. Вот уселся, выставил свою деревяшку. Совсем черная, если снимал чулок, в царапинах там, где выглядывала из-под штанины. Видно, что побывала в воде, в огне – везде побывала. С тайным страхом думал: просто так человек ногу не потеряет, значит, было где потерять. Опять же, отстреленную ногу просто так к телу живому не приставишь.

И имя нечеловеческое – Джон Гоут.

Говорят, отличился во многих сражениях.

А теперь вот приглашен для отправки в Сибирь – там навести порядок.

С некоторых пор на восточной украине воры и разбойники, как псы, висят на ободранном подоле государева кафтана. Обозы стали приходить пустые. От чюхчей, от одулов, от шоромбойских мужиков и олюбенцов вместо чудесной мяхкой рухляди везут никому не нужных искалеченных стрельцов. В Разбойном приказе одно время думали: это забаловали дикующие. Но поймали одного вора – свой! Поймали другого – тоже свой! Третьего поймали, – да что такое, опять свой! Только из беглых. Говорит по-русски, знамение кладет, ругается – в Сибири совсем озлобился. На дыбе, отхлестанный огненным веничком, признался в воровстве, рассказал, что за большой рекой Леной, в лесах и ниже – в плоской сендухе, все равно богатой песцом и соболем, заправляет некий Семейка. Тоже из беглых. Рябой. Жил на севере, был взят в стрельцы, службу оставил самостоятельно. Баловал в российских лесах, ушел в Сибирь. Государя совсем не признает, говорит – заменили в Москве государя немцы, не будем такому служить! Всем объявил войну.

А гарнизонов на дальних сибирских реках мало.

Пошлешь кого воевать Семейку, он к нему перекидывается.

Дьяк Якунька глазел то на князя, то на немца. Прислушивался. Действительно, пил как монстр. Незаметно пинал под столом маленького ефиопа.

«Абеа?»

«Ну, а то!»

Чтобы угадать понимание старого князя, понравиться строгому князю, Якунька трогательно шептал новоманерные вирши.

Часто днями ходит при овине,при скирдах, то инде, то при льне;то пролазов, смотрит, нет ли в тынеи что делается на гумне…

Когда дошло, наконец, что вирши нисколько не цепляют князя, стал жаловаться на всякие случаи. Признался, например, что год назад сбежал от одной лукавой девки. Вот теперь живет простым дьяком, дрожит каждый день, что вредная девка вдруг крикнет на него в Москве слово.

Но всю правду старался не говорить.

Зачем говорить всю? Часть правды – это ведь тоже правда.

Загадочно намекал, что год назад часто бывал по делам в доме одного важного человека. Там увидел одну круглую карельскую девку, она обстирывала дом. Ноги у девки такие круглые, хоть верхом садись и скачи в дозор.

Вся кипящая похоть в лице ее зрилась,как угль горящий, все оно краснело.Руки ей давил, щупал и все тело,А неверная о том весьма веселилась…

Понятно, нашептывал это девке. А та, дура, от смущения вся наливалась кровью. Сперва стала много молчать, а потом совсем привязала бедного приказного дьяка к своей юбке!

– Майн Гатт!

(А дьяку слышалось: «Мой гад!»)

– Майн Гатт! Вышли за мысы… Это в море, в море… – в ответ откровенничал вдруг добревший немец. – Испанский пинк встретили. Ну, забрали – солонину, хлеб. Ну, ром забрали, черную патоку. А чтобы произвести хорошее впечатление, отдали взамен бухту тлелого старого каната…

Якунька восхищенно каменел.

«Чтобы произвести хорошее впечатление…»

– Я тоже хотел очень воевать, – доверительно признавался, когда слуги уносили вконец сморившегося от выпивки старого князя Трубецкого. – Когда бежал от той карельской девки, в корчме встретил офицеров молодого царя. Понравился им ростом, силой. – Немного приврал: – И особенной легкостью ума понравился. Так напоили меня, дядя, что не поверишь, очнулся только в крепости. Подполз к открытой двери, увидел: во дворе палками бьют рекрута. Спина так зачесалась, что как-то сам собой преодолел все крепостные сооружения, широкий ров.

– Майн Гатт!

Немец задумчиво чесал негнущуюся деревянную ногу.