Распутин - Иван Наживин

Испуганный старшина смущенно играл своими толстыми короткими пальцами в седой бороде и не понимал, как это его черти угораздили на такую глупость. Он думал подольститься к начальству, а тут вона что…

В правлении уже был сервирован чай и обильное угощение. Высокий гость очень любезно, но решительно без всякого удовольствия пригласил всех — кроме, конечно, старшины — выпить чаю, и когда светлые барышни — все это были секретари его высокопревосходительства — привели себя в соседней комнате в порядок, все уселись за стол.

Всюду, где генерал останавливался, он говорил на две темы: во-первых, о том, что ея величеству государыне императрице в постоянных и неусыпных заботах ея о благоденствии России благоугодно было послать с ним в эти пострадавшие от недорода местности сорок тысяч рублей на устройство яслей для детей, что и будет им сделано после того, как он объедет пострадавшие местности, как это им намечено, а во-вторых, о том, что местными силами должны быть организованы в помощь населению общественные работы общеполезного характера. Он говорил, что, конечно, он долго оставаться здесь не имеет возможности, что дело основания яслей будет производиться уже без него, и он просил местных людей не затруднять государыни императрицы длинными отчетами об этих ее яслях, а самое лучшее — представлять ей фотографии, собрав их по возможности в эдакий изящный альбомчик. По поводу же общеполезных общественных работ генерал полагал, что были бы весьма хороши там работы обводнительные, а там осушительные, а там, например, мосты: он видел на своем пути несколько поистине ужасных мостов, чрез которые было даже страшно ехать!.. Эти бесконечные повторения одного и того же на всех остановках нестерпимо надоели генералу — барышни выносили их много терпеливее и мужественнее, — и он мямлил все это почти машинально, явно думая о чем-то постороннем и потому то и дело сбиваясь и повторяясь. И почтительно выпученные глаза его слушателей, которые не решались проронить и слова, нагоняли на него непреодолимую зевоту.

И барышни, и генерал кушали с большим аппетитом: быстрая езда по уже вполне просохшим дорогам при прекрасной погоде способствовала пищеварению.

— Это удивительно: никогда в жизни я не ел так! — говорил генерал исправнику, накладывая себе великолепного паштета из дичи. — Я думал, эта поездка будет очень изнурительна в мои годы, но оказалось, что я никогда не чувствовал себя так бодро. Я уверен, что я прибавился в весе на несколько фунтов…

Под влиянием еды и хорошего вина и барышни утратили несколько свою петербургскую накрахмаленность и мило рассказывали докторше — единственному человеку, сохранившему человеческий облик и способность говорить и соображать, хотя ее развязность и была несколько подчеркнута — о своих дорожных впечатлениях. Все, что они видели, как оказывалось, было страшно интересно.

Между тем уже смерклось, генерал замямлил было опять о фотографиях с будущих приютов и необходимости составить эдакий изящный альбом, и исправник почтительно предложил ему поэтому отдохнуть с дороги. Генерал очень охотно согласился. Земский начальник, как человек местный, поборов свою флегму, выступил вперед.

— Так пожалуйста, ваше высокопревосходительство… — проговорил он. — Для вас ночлег уже приготовлен — вот здесь, в соседней комнате. Очень чисто и спокойно… Марье Сигизмундовне мы приготовили комнату у старшины, — продолжал он, обращаясь к маленькой сухощепой брюнетке, которая ехала с генералом. — Большая чистая комната, лучше желать трудно…

Местные власти уже знали имена всех барышень, знали, что Марья Сигизмундовне была любимым секретарем высокого гостя.

— Две барышни поместятся у батюшки, одна…

— Да, да… чудесно, чудесно… — прервал его генерал. — Только я привык, чтобы Марья Сигизмундовна была всегда поблизости: иногда придет какая-нибудь мысль, надо записать, или справку понадобится навести…

— Можно бы устроить Марью Сигизмундовну и здесь, ваше высокопревосходительство… — почтительно отвечал земский, немного путаясь языком в длинном титуле. — Вот хоть в этой комнате, но, уверяю вас, там им будет несравненно удобнее…

— Да, да… Но я привык так… — с некоторым нетерпением возразил генерал. — Понадобится навести справку какую-нибудь…

— Но, ваше высокопревосходительство, там будет бесконечно удобнее… — таял земский. — Если бы вы не были так утомлены, я умолял бы вас пройти туда, чтобы лично убедиться…

— Право, за удобствами я не очень гонюсь… — нежным контральто пропела Марья Сигизмундовна.

Вдруг кто-то — это был политичный отец Александр, высокий худой попик с соломенной бороденкой и хитрыми глазками — осторожно дернул земского сзади за мундир. Тот, догадавшись, что что-то не так, смутился и повел глазами по лицам. Генерал был явно недоволен, Марья Сигизмундовна стеснена, глаза докторши осторожно смеялись, лицо батюшки выражало усиленное спокойствие, матушка, как была, так и осталась испуганной окаменелостью, исправник внимательно рассматривал составленное на окно засиженное мухами зерцало. Что такое?!

— Конечно, можно будет и здесь… Как будет угодно вашему высокопревосходительству… — пробормотал земский, ничего не понимая. — Я полагал, что так будет лучше… Прошу извинить…

Генерал смягчился и благодарил за хлопоты. Но он так привык: а вдруг придет какая-нибудь мысль?

Скоро всех развели на ночлег. На крыльце барышни залюбовались лунной ночью и нашли, что это — charmant.[38] Через час все утомленные суетливым днем уже спали, только бедный земский все ходил по комнате и без конца ругал себя: все шло так прекрасно, и вдруг под самый, можно сказать, конец так опростоволосился!

— Дурак, болван, осел! — повторял он сотни раз. — Так сглупить… Ночевавший с ним исправник смеялся.

— Ну, брат, брось ты свои причитания… — сказал он наконец. — Этим горю не поможешь, а кроме того, генерал наш уж забыл, вероятно, про твои оплошности… А ты вот что лучше скажи мне: много ли у тебя в участке этих приезжих тиньтиллигентов осталось? Я думаю сделать папаше — так звали тут губернатора — представление, что ввиду близости нового урожая господ приезжих можно дольше и не задерживать. Ты на этот счет как смекаешь?..

— Из них немало больных, раз… — сказал земский: он в политике всегда разбирался плохо… — А затем надо же все им ликвидировать… Вот докормят последние запасы, долечат, тогда и конец…

— А я думаю, что пора и по домам… — сказал исправник. — У нас в Белебее, милый человек, прокламашки нашли, да такие ядреные, что дух захватывает… Это, конечно, дело их рук, ибо наши вахлаки в этих делах неопытны. Я говорил с князем Мирским и дал ему понять, что сотрудникам его сиятельства пора подумать и о своих личных делах…

— Ну, я не знаю… — сказал земский, с хрустом ложась на сено. — Делайте там, как хотите… Только опять не пришлось бы звать их и на будущий год: полей и половина не засеяна…

Исправник перестал разговаривать с дураком. Он тоже лежал уже на постели и, усиленно затягиваясь крепкой папироской, думал о чем-то.

— А я вот что подумал… — сказал вдруг земский тихо. — Едет он сюда от самого Пьяного Бора, от Камы, и проедет так, говорят, до Уфы. И везде на подставах стоит по несколько троек. У нас тут лошадей вот продержали более двух недель. И это в самый сев!.. Барышни все, говорят, получают по пяти целковых суточных, и, несмотря на то, что гонят на крестьянских лошадях, говорят, и прогонные все получили. Затем сам, конечно, огребает все, что полагается, а у него чин-то какой! Подсчитал я это все легонько и думаю так, что доставка этих сорока тысяч от государыни к нам обойдется нам никак не меньше двухсот тысяч. Вот это так номерок, а?

«Экая балда!..» — подумал про себя исправник, сильно затянулся и с холодком в голосе отвечал:

— Ну, это там, в Петербурге, им виднее. Наше дело только встретить с честью и с честью проводить…

— Нет, я так, к слову только…

— Ты вон тоже к слову хотел Марью Сигизмундовну на другой конец села угнать… — сказал исправник со смешком в голосе. — Надо, брат, быть… поаккуратнее… Ты тоже земский ведь… Ну давай, однако, спать… Спокойной ночи…

— Спокойной ночи… И дернул тебя черт опять про Марью Сигизмундовну напомнить… Ведь как все шло хорошо, и, не угодно ли, под самый конец так опростоволосился… Но… неужели она все-таки с ним… того?..

— Но… но… поехал! Спи давай лучше — завтра рано вставать надо…

— И хоть бы вез одну… — не утерпел земский. — А то целое стадо, точно паша какой… А говорят там: Распутин…

Исправник промолчал.

А наутро — оно выдалось опять солнечное такое, веселое — после оживленного и обильного завтрака снова полетели по удивленным деревням и пустынным проселкам урядники, стражники, десятские с выпученными глазами, толстый, воняющий пивом становой, который прилетел в ночь со следующего этапа, где он готовил встречу высокому гостю, исправник на своих кругленьких буланых вятках, а за ним благодушно следовал хорошо отдохнувший пухлый и розовый генерал с тонкой и корректной Марьей Сигизмундовной и еще три коляски с светлыми девицами, которые щебетали по-французски, любовались степными далями и смотрели на мужиков в золотые лорнетки и, когда те решались им поклониться, приветливо отвечали им на поклон…