Долгая ночь (СИ) - Юля Тихая

И закурила прямо там же, на стуле, даже не открыв окна.

— Малая!..

— А. Точно.

Пенелопа закатила глаза, потушила сигарету в чае и принялась его пить, как так и надо.

Я ожидала, что разговаривать при ней будет неловко, и недоумевала, зачем вообще Ливи потащила её с собой, разве что посчитала, что меня нужно спасать с применением тяжёлого вооружения. Но оказалось, что Пенелопа не так плоха: она по большей части молчала, иногда уместно шутила и в целом вела себя умеренно развязно и доброжелательно. Чувство юмора у неё, правда, было своеобразное: оно ассоциировалось скорее с пацанами в трениках, чем с бесстрастной и бесстрашной Бишиг. И смеялась она то подчёркнуто интеллигентно, то громким грубым гоготом.

Бенера молчала, только встревоженно вцепилась в мою руку. Зато Ливи, похоже, перенервничала, и теперь отжигала: то так, то эдак подъезжала к живо волнующей её теме моей личной жизни.

— Ну так вы теперь это, того? И как он?

— Ливи!..

— Что Ливи? Ну что Ливи? Я о тебе же и беспокоюсь. Или ты так и собралась помереть непорченой? Это можно, конечно, но поверь моему опыту — будет очень жалко! Он у тебя что ли пугливый, в себе неуверенный и, как все мальчики, думает, что у него маленький?

— Ливи!! Он же на балконе заперся, вдруг ему слышно?

— Ой да ну и ладно, пусть слушает. Ты взяла с собой тот комплект с кружавчиками, который не хотела покупать ещё на первом курсе? Ты его надень, поулыбайся. Мальчик-то красивый!

И Ливи окончательно разошлась и принялась на скалке показывать, как правильно «челемякать бибу». К моему огромному удивлению, Пенелопа охотно участвовала в этом безобразии, и они на пару подбирали дурацкие сравнения, чтобы описать тактильные характеристики всяких там объектов.

— Ливи очень переживала, — тихо сказала мне Бенера. Обычно она, как все лунные, избегала телесных контактов, а сегодня вцепилась в мою руку и всё никак не отпускала. — Она обзванивала больницы, а я заглянула в глаза всех городских статуй.

— Я вижу, — шёпотом ответила я. И легонько коснулась плеча Ливи: — Всё хорошо. Извини, надо было… позвонить.

— Дура ты, — всхлипнула Ливи, резко позабыв про все бибы. А потом махнула рукой и повисла у меня на шее. — Дура!

И она, наконец, успокоилась. Задерживаться было неловко — поздно, а из-за всего этого ни Арден, ни мастер Дюме не ужинали; но мы посидели ещё с полчаса, болтая обо всякой теоретической ерунде, вроде кровных клятв, запретной магии и чёрнокнижников.

Они уже собирались, когда я не выдержала:

— Пенелопа! Что ты думаешь про смерть Барта Бишига?

— Кого?

— Барт Бишиг. Колдун, он жил в столице Кланов.

Она поправила кольчугу, надетую прямо поверх полотняной рубахи, а потом смягчилась — насколько она умела смягчаться.

— Ты ошиблась, но я понимаю твоё замешательство. Колдуна по имени Барт Бишиг нет уже тринадцать лет, с тех самых пор, как папа счёл допустимым отречься. Судьба Барта вне Рода лично мне безразлична, а Конклав испытывает облегчение и беспокойство.

Я смотрела на неё круглыми глазами, и Пенелопа сочла это вопросом:

— Облегчение, потому что колдун такой силы вне оков Рода представляет опасность для гармонии потока. Беспокойство, потому что колдуна такой силы не так-то просто убить, даже если он в камере, со скованными руками и кляпом во рту.

Я помотала головой, сбрасывая оцепенение.

— Папа?

— Давно и неправда, — фыркнула она. — Забей. Я не какая-то там принцесска, чтобы ныть из-за такой херни. Ливи? Пойдёмте, я вас развезу, пока соседка не сдала Марека в социальные ясли.

Пенелопа покрутила в руках ключи от автомобиля на крупной кольце, свистнула горгулий, и они уехали. Последней выходила Ливи, и она, натягивая сапоги, сказала:

— Позвони мне часа через полтора.

__________

* История о Пенелопе Бишиг, её отчасти вещих снах, «дикой» магии, службе во благо Рода, самопожертвовании, личных интересах и браке с человеком-из-за-гор, а также о здоровой диете горгулий будет рассказана в романе «Хищное утро». т1

xxxviii

Когда я позвонила, они рыдали там вдвоём, на разные лады: Ливи и Марек. И если с Мареком было понятно, что делать, — сунуть ему замученную плюшевую химеру, на голову повязать байковую шапочку и взять на ручки, что Ливи и проделала прямо в звонке, отчего он довольно быстро заагукал и запросился ползать по ковру, — то с ней самой было сложнее.

Ливи вообще была совершенно не склонна плакать, особенно вот так, в трубку и навзрыд, и говорить при этом тонким, ломким голосом вместо своего обычно грозного альта. Я не уверена, что я вообще когда-то видела Ливи такой. Она, бывало, заигрывалась и говорила ужасно болезненные вещи, бывало — многословно, искренне извинялась, бывало — громогласно материлась, бывало — толкала тосты, каждый из них про секс, безо всякого повода. Но вот чтобы плакать? Это было совсем не про Ливи.

Смешно, но главной плаксой в нашей компании была я. Я, которая периодически с трагическим вздохом говорила, что разучилась плакать.

— Я принцесска, — неразборчиво плакала Ливи, пока я пыталась придумать, что с ней такой делать. — Принцесска!