Александровскiе кадеты (СИ) - Перумов Ник

— Думать вообще порой бывает ошибкой, — ядовито перебил тот, кого назвали «Бывалым». — Особенно слишком много. Ещё немного — и перед нами встанет угроза упустить столичный пролетариат. Необходимо усилить работу и среди квалифицированных рабочих, но главным образом — среди новичков, среди мелких ремесленников и их подручных, среди приказчиков, грузчиков, возчиков, плотников, каменщиков, подсобников, маляров, прочих, занятых в строительстве — они получают куда меньше индустриальных. Эсеры, кстати, этим заняты уже очень активно. И расшатывают ситуацию. Помните сентябрьский инцидент сразу после подрыва гвардейского эшелона? Чья это была работа? — Чернова[1] и Спиридоновой[2]. Они вывели людей. А вы? Почему вы бездействовали?

— Мы не бездействовали! — возмутился Лев. — Но это выступление было обречено на провал, мирные манифестации…

— Мирная манифестация была расстреляна царскими сатрапами, — непререкаемо сказал Бывалый. — Это надо было использовать. А так весь пар ушёл в свисток. Поэтому я хочу сказать, что расшатывание режима должно идти непрерывно, по всем направлениям, не исключая и акты возмездия по отношению к наиболее запятнавшими себя кровавыми преступлениями слугам царизма!..

— Но, позвольте, позвольте!.. — возмутился тут Старик, и они заспорили; в распрю включались новые и новые голоса, и Федор перестал слушать. Сидел ни жив, ни мёртв, чувствуя, что мир, его мир обрушился разом в пропасть и перестал существовать.

Вера связалась с нигилистами, смутьянами, мятежниками и бунтовщиками. С теми самыми, что устраивали забастовки в девятьсот пятом, когда из Маньчжурии возвращались наши войска. Может, и не с теми самыми, что взорвали семеновцев, но…

И что же теперь ему, кадету Федору Солонову, делать? «Всякий кадет есть будущий офицер, защитник Отечества и Престола; Государь, на Престоле восседающий, есть символ России» — и вот теперь на стенах домов появляется «долой самодержавие», да ещё и с ошибкой в последнем слоге.

Люди там, за стеной, стали говорить о несправедливостях, о бедности и угнетении; Феде было тяжело и неприятно это слушать. К тому же надо было думать, как отсюда выбираться — он и так просидел в шкапу куда дольше намеченного.

И вот, когда спорщики зашумели особенно громко, Федя тихонько выбрался из своего убежища, и несколько мгновений спустя уже сбегал вниз по чёрной лестинице. Дверь осталась незапертой, но тут уж он ничего не мог поделать.

Придётся бежать со всех ног — он, конечно, в официальном отпуску, но вернуться надо до вечерней поверки, иначе не миновать разбирательств.

Федя бежал, не чуя ног, не замечая мороза. Что теперь делать, что делать? Вера… сестра… кому сказать? И как сказать? Да и вообще, можно ли говорить? Что случится, если он расскажет, например, папе? Что папа сделает с Верой? Накажет? Отправит в монастырь, как героинь иных приключенческих романов?.. нет, нет, конечно же, папа этого не сделает. Но… но…

Он мчался по заснеженным улицам — во многих местах уже зажгли праздничную иллюминацию. Фланировали хорошо одетые пары, важные господа в высоких меховых шапках, офицеры в шинелях, дамы в шубках. Проехали сани, ещё одни — все к проспекту Павла Первого, к ресторациям. Весёлые, беззаботные… нет им дела, что на душе у кадета Солонова скребёт разом целый полк кошек. Вера спуталась с инсургентами!.. С этими, как их, социалистами?.. или нет? Нет, «социалисты» — это вроде как те, что устраивали взрывы с убийствами…

Быстрее, беги быстрее!

Федор миновал обелиск Коннетабля, ярко освещённый дворец. Конный патруль казаков неспешно проехал мимо, всадники прятали носы в надвинутых башлыках.

Остались позади вокзал и пути, скупо освещённая Корпусная — здесь пока ещё никаких фонариков не развесили — и вот они, ворота корпуса.

В карауле, однако, стояли разом и трое кадет старшей, первой роты, и двое дядек-фельдфебелей, все при оружии, в тулупах и валенках. Над трубой кордегардии поднимался дым, густо усеянный искрами — топили печь, не жалея дров.

— Билет, — потребовал старший из дядек, Егор Трофимыч, сейчас необычно насупленный и серьёзный. — Билет кажи, господин кадет.

Федя протянул бумагу.

— Рановато возвращаешься, — фельдфебель вернул отпускное свидетельство. — Никак батька выругал?

— Никак нет!.. Просто… просто уроки не сделаны…

— Хм, уроки!.. Ну ладно, ступай, учи, — без улыбки сказал Егор Трофимыч. — А в городе… ничего не замечал, кадет?

— Никак нет! — вновь выпалил Федор.

— Ступай, — недовольно махнул дядька.

…В общем, на вечернюю поверку он еле успел. И слава Богу, ибо в седьмой роте народу осталось совсем мало.

А проводила поверку — Федя с трудом поверил собственным глазам — Ирина Ивановна Шульц.

Нет, учить русской словесности или даже бегать по полосе препятствий — это Фёдор понимал. Но поверка?! Когда надо отдавать рапорт старшему воинскому начальнику?.. А вместо него — дама?

— Седьмая рота, — без обиняков начала Ирина Ивановна, — все ваши офицеры вызваны по срочным обстоятельствам. Сегодня я — ваш командир.

Насмешки «шестёрок» вдруг показались Федору донельзя обидными. И в самом деле, что это нас классная дама строит?!

…Поверка прошла как обычно, однако после того, как прозвучало «вольно, разойдись!», Ирина Ивановна поманила к себе Федора.

— Вы вернулись раньше времени, кадет Солонов. Что-то случилось?

— Никак нет! — как и на входе, бодро отрапортовал Федя, принявшись, как обычно, «есть глазами начальство», «вид имя лихой и придурковатый», как шутил в таких случаях великий государь Петр Алексеевич.

Но госпожу Шульц на хромой козе объехать оказалось куда труднее, чем дядьку-фельдфебеля на входе.

— Ай-яй-яй, кадет Солонов, — Ирина Ивановна погрозила пальцем. — Вы честный мальчик, врать не умеете совсем. Тем более мне. Рассказывайте, что произошло?

Федя почти что обиделся — как это он «врать не умеет»? да он, если надо, так соврёт, что сам Шэрлок Холмс не распутает! — но вовремя сообразил, что сейчас не время.

— Дома… в общем, дома, там… — и неопределённо махнул рукой.

— Что «дома»? — не удовлетворилась Ирина Ивановна.

— Поссорились они там, в общем. Поругались. Я… мне… пусть помирятся, что ли… мне тут лучше…

Вообще-то папа с мамой никогда не ругались. Мама порой укоряла папу за какие-то «неэкономные» траты, хотя сама тратила, по мнению Феди, вдесятеро больше на всяческие наряды для сестёр, совершенно «неэкономично». Папа же маму именовал исключительно «душенька» и «друг мой», или «Аннушка, сердце моё» и никакого желания ссориться с ней никогда не выказывал.

Однако, как ни странно, эта ложь сработала. Хотя, если разобраться, не такой и ложью она была. Что в семье теперь разлад, что сестра Вера, может быть, тоже пишет украдкой на стенах «долой самодержавие!» — это чистая правда. Хотя нет, Вера никогда б такую ошибку не сделала. Она б непременно написала бы правильно — «долой самодержавiе», никак иначе.

— Понимаю, — ласково сказала Ирина Ивановна. — Это, увы, бывает у взрослых, дорогой мой Фёдор. И тогда, наверное, и впрямь лучше дать им разобраться самим. Вы правильно сделали, вернувшись в корпус. Ступайте теперь спать. И не волнуйтесь, ссоры и размолвки случаются даже у самых близких друзей.

Федору показалось или госпожа Шульц при этом едва заметно погрустнела?

В комнате было одиноко и пусто. Петю увезли в Петербург; Федя поворочался, поворочался, но сна не было, как говорила нянюшка, «ни в одном глазу». Он так и не придумал, что делать. И вообще, он так привык уже засыпать, когда над постелью Ниткина горел читальный огонёк, что без него было уже как-то и не то.

В конце концов Федя плюнул, слез с кровати и включил свет на петиной половине.

Мыслям про Веру это не помогло, но хотя бы удалось уснуть.

[1] Чернов, Виктор Михайлович — один из основателей партии социалистов-революционеров.

[2] Спиридонова Мария Александровна — активная участница партии эсеров, террористка.