Небеса - Анна Матвеева

— Где ты будешь в Новый год? — спросил Артем.

— К родителям уеду или к брату — не волнуйся.

— Я позвоню тебе.

— Звони. С наступающим.

— И тебя тоже.

Слова как льдинки — холодные, колючие, пресные.

За три часа до Нового года Артем ступил на перрон ойлинского вокзала. Занесенная снегом по самые крыши Ойля встретила его грустным молчанием, и Артем с первого взгляда понял: город умирает. Улицы без единого фонаря, многие дома вполовину разрушены — даже смотреть холодно на дырчатые звезды в окнах, на отвисшие рамы, на распахнутые настежь ворота. Комбинат стоял брошенный, окаменевший без людей, как средневековый замок, и таким же заброшенным выглядел красный фундамент коттеджа, который строил себе комбинатский директор. Не успел достроить, пришлось переехать в тюрьму, и останки строительства стали преждевременными руинами.

Ойля, уютная и родная, в несколько лет состарилась и теперь умирала, допиваемая своими жителями — теми, кто не мог уехать отсюда по старости или бедноте, и теми, кто пропил свою жизнь, чьи малолетние дети босиком бродили по снегу. Ойля умирала, и Артем застал ее агонию — мучительную агонию маленького русского городка. Сирень в палисадниках, кружевные накидки на подушках, тазы с пирогами и доски с пельменями, походившими на чепчики, парная баня в субботу и парное молоко каждый день, озерное купание и речная рыбалка; в старушечьей памяти Ойли было многое, что можно вспомнить перед смертью.

Артем шел домой, протаптывая тропинку в глубоком снегу. Он всегда любил приезжать без предупреждения, и пусть прошло-то всего два месяца, все равно волновался.

Дверь скрипнула, и на Артема волной обрушился знакомый запах родного дома, пропитавший все детство, не изменившийся после стольких лет. Удивительно, как сохраняются эти запахи, их не берет ни мода, ни время: покуда живы хозяева, дом хранит особый аромат. Запахи дома часто остаются даже после смерти, беспокоя новых владельцев; именно в такие минуты заводят разговор о привидениях…

Дед копошился в сенях, гремел какими-то банками. Услышав Артема, повернулся вначале гневным лицом, не узнавая, смотрел на него секунду, а потом разом обмяк. В глазах мелькнули слезы — стоячие, как вода в канале.

— Редко приезжаешь, батюшка.

Артему стало стыдно, в кончиках пальцев появилась знакомая слабость — у него так всегда было, когда он чувствовал свою вину.

В комнате все по-прежнему: знакомый круглый половичок у входа, мальчиком Артем любил разглядывать, как сплетаются в нем разноцветные тряпочки. Швейная машинка под салфеткой — еще мамина, так и не решились продать. Овалы портретов над столом, буфет с резными дверцами, и часы бережно отсчитывают последние бабулины минуты. Бабуля со всем не вставала, почти не слышала, и дед долго объяснял, что внук приехал. Кажется, поняла: выцветшие, седые глаза задержались на лице Артема, сухая ручка легла на рукав — невесомая, как лист из гербария.

— Врачи говорят, со дня на день. Хорошо, успел приехать, увидеть. Я звонить тебе сегодня хотел, а ты вон как, почуял, значит.

Новогоднего угощения у стариков не было, как не было и елки: Артем снова ругнул себя — не мог позаботиться заранее? Из города он вез подарки — бабуле платок, деду — рубашку, все купила Вера, не забыла и про торт с конфетами — так что какой-никакой стол получится. Хоть и светский праздник, а все же — любимый с детства.

— Я пельмени вчера лепил, — почему-то виновато сознался дед. Принес с холода фанерку, присыпанную мукой: там тесными рядами лежали аккуратные, не хуже бабушкиных, пельмени. — Тесто из кулинарии. И фарш. Работа моя. Если б я знал, что с гостями будем, сходил бы в сельпо, купил чего.

Артем смолчал, что постится, не хотелось расстраивать старика.

За столом сидели вдвоем с дедом, бабуля лежала на своей высокой кровати и была словно не с ними.

Артем за годы служения познакомился со смертью очень тесно, но близких людей не хоронил, к счастью, ни разу. И не знал, как это жутко — видеть смерть дорогого тебе человека.

Дед суетился с пельменями, наливал стопки, даже включил телевизор — заросший пылью, он давно исполнял роль тумбочки.

— Мы не сердимся на тебя, Тема, мы же все понимаем, — сказал дед, когда московские куранты уже отсчитали полночь. — У тебя семья, молодая жизнь, думаешь, у нас такой не было?

Он все так же говорил «мы» вместо «я».

— У меня очень странная семья. — Артем выключил развеселый телевизор, чтобы из комнаты исчезли нарядные люди, очень старательно изображавшие радость от наступления очередного года своей жизни.

— Все семьи странные, и сама мысль жить с одним человеком всю жизнь — странная. Или нет?

Артем удивился словам деда. Он всегда казался ему надежным, несгибаемым, казалось, дед всегда знает правильные ответы. Конечно, он был коммунистом, причем самой несчастной разновидности — убежденным, свято верующим в идеал и красиво обманутым. Теперь, впервые, Артем видел перед собою совсем другого человека. И этому человеку рассказал вдруг про себя, про Веру, про епископа.

— Не хотел портить тебе тогда настроение, но Вера не похожа была на хорошую жену. Плохо выбирал, Артем.

— Она меня выбрала.

— А теперь жалеет?

— Жалеет.

— Себя или тебя?

— Не знаю, дед. Не-зна-ю. — Сказал, как единое слово, и сразу подумал — слишком часто он в последнее время его произносит. Слишком о многом не знает.

— А с твоим начальником, я тебе так скажу: если оклеветали его, будь с ним до конца. Оставлять в беде — последнее дело. Надо до конца.

Дед посмотрел на бабулину кровать, хотя Артем и так понял, о чем он.

Бабуля умерла к вечеру второго января, и Артем остался отпевать ее, вместе с местным батюшкой. Ничего тяжелее этой службы в жизни Артема до сей поры не было.

Дед проводил Артема к поезду, смотрел внимательно, будто фотографировал.

— Ну ладно, Тема, не забывай меня. — Дед говорил дрожащим, тоже седым каким-то голосом. Он хотел уйти до отправления поезда, но не смог и стоял на перроне, пока поезд увозил Артема прочь, из мертвого города — в живой.

Что лучше — боль или ожидание боли? Удар или секунда до него? Епископ Сергий никогда не стал бы задаваться такими вопросами, если бы его не вынудили к этому некие особенные условия. Теперь, думая о боли, владыка согласился бы скорее перенести ее, чем ждать, пока разрежет шею сверкающий нож гильотины. Лучше получить удар в лицо, чем выжидать, пока он будет нанесен. Легче пережить худые вести, чем травиться тяжелыми ожиданиями. Да он и вообще очень плохо умел ждать.

Новости из Москвы опаздывали. Синод никогда не принимает быстрых решений, а тут еще и государство обездвижено праздниками.

Давно не было в жизни архиерея такого одинокого Рождества. Высшие правительственные чины поздравляли скупо, на приемы он и вовсе зван не был. Об этом епископ, конечно, не тосковал, другое дело, что отношение к его персоне в короткие сроки оформилось и переменам не подлежало. Достопамятный обед с депутатской тройкой стал последним официальным мероприятием, после чего широкий круг общения сократился до диаметра кухонного стола.

Полномочий с архиерея никто не складывал, и поначалу па его стороне даже были некие симпатии, но растущий скандал постепенно перевесил. Светский Николаевск сразу поставил диагноз епископу — многоголосый хор журналистов убедил даже тех, кто сомневался в справедливости обвинений. Держалась пока одна только новостийная программа, ведомая Жанной Снегиревой, но владыка догадывался, что и этот Серингапатам вскоре падет.

Николаевский губернатор спервоначалу пытался помочь владыке, подключался к конфликту, но очень быстро остыл, махнув рукой: «Церковь должна сама решить этот вопрос». У губернатора хватало своих проблем, чтобы разбираться в клерикальных тонкостях и хитросплетениях.

Досталось все равно и губернатору: ему припомнили даже телевизионный поцелуй с епископом, приписав пикантную начинку, хотя то был старый дипломатический протокол — из того же списка, что каравай с хлебом и солонкой, которые протягивают важным гостям красавицы в кокошниках… Владыка знал, что теперь ему вспомнят и зачтут все.

Церковный Николаевск вел себя иначе. Прихожане верили архиерею, и каждый день в приемной появлялись желающие поддержать его, находили новые и новые слова ободрения — хотя вариаций гут немного. Приходили письма — толстые пачки лежали на краю стола, и владыка часто перечитывал их. Сумбурные и выстроенные, грамотные и в многочисленных ошибках, длинные, как свитки, и короткие, как подписи под картинами, письма одинаково грели озябшую душу епископа.

Ваше преосвященство! Мир вам! Позвольте обратиться, простите за дерзость, ради Бога!