Небеса - Анна Матвеева

Часом раньше Алеша рассказывал, что Сашенька подсела на доктрины Бугровой крепко, как на кокаин.

— С утра полчаса «строки», потом лекции, днем опять «строки», тренинги, вечером выходы на орбиту…

— Алеша, ты же понимаешь, ни на какие орбиты она не выходит. Все это бред, блажь, ей просто снесли крышу!

Лапочкин вздыхал:

— Я не столь категоричен. И потом, Сашенька — она ведь как ребенок. Это просто новая игрушка, как стройотряды или этот… твой…

Я быстро кивнула — ни к чему углубляться.

Алеша вдруг затрещал пальцами, как будто они были деревянные — раньше за ним не водилось такой привычки.

— Если ей там хорошо, пускай ходит, чего там. Они, конечно, ерундой занимаются, но ерунда невинная! Правда, в последнее время эта ее Степановна просит все больше денег: то на «Путеводную Звезду», то на семинар, то книжечку помочь издать… Но неужели я для Сашеньки да не найду денег?

Лапочкин машинально переместил взгляд к книжным полкам, а я свой увела в противоположную сторону.

— У меня еще один бизнес появился, вообще новая пашня, — разоткровенничался вдруг Алеша. — Я не один, конечно, работаю, с партнерами, но знаешь, если все будет идти как теперь, увезу Сашеньку с малышом в Швейцарию. Кантон, например, Во. Денег хватит на всю жизнь, до смерти будем в потолок плевать.

Заговорив о деньгах, Алеша сильно раскраснелся.

— В Швейцарии ей будет не до «Космеи», — говорил он, и я кивала, соглашалась.

Тут как раз пришла Сашенька и начала читать свои «строки».

Когда она замолкала, мы молчали тоже. Пошелестев невидимыми нам страничками, сестра заводила новую серию, и мы начинали говорить. Наконец это странная опера закончилась, и Сашенька действительно вышла из комнаты без странных перемен на лице: вполне былая и узнаваемая.

— Ну что, давай еще по чаю? — спросила она, но я отказалась: надо было уходить, пока все спокойно. Я теперь побаивалась этих семейных посиделок, но Сашенька вдруг начала уговаривать: — Куда тебе торопиться, посиди еще. Алеша сейчас уедет, а мне одной тяжело с ним, — недовольный кивок в сторону Петрушкиной кроватки.

Я замялась. А Сашенька даже вспыхнула щеками, так обрадовалась.

— Алеша, куда ты едешь? — Мне хотелось подбодрить Лапочкина, потому что он сидел такой поникший, выцветший, как старая кухонная клеенка.

— На Трансмаш, — сказала Сашенька. — Алеша днюет и ночует на Трансмаше.

— Да ладно тебе, Сашенька. — Лапочкин молитвенно приподнял бесцветные, словно нарисованные брови. — Все, что Я делаю, я делаю только для тебя. Ты же знаешь.

Голос его помягчел и расплавился, как шоколадная конфета, крепко зажатая в детской ладошке.

— Знаю, — кивнула Сашенька, будто он спрашивал, знает ли она, как его зовут. — Собирайся, а то опоздаешь. Глашка, раз уж ты все равно остаешься, я сбегаю в ночной магазин. У меня лак для волос закончился.

— Я могу купить, — бросился на амбразуру Лапочкин, но сестра отвергла эту жертву:

— Мне хочется пройтись после сегодняшнего. Это было так… так сильно! Жаль, что нельзя вам рассказать.

Сестра и Алеша вышли из дома вместе, а я осталась с Петрушкой.

Он спал на животике, положив голову набок. Я внимательно разглядывала толстенькие щечки, словно бы накачанные воздухом, и губки, очерченные красивой линией, и брови — как два серых перышка… Я очень долго сидела у кроватки, пока не почувствовала зазубренную, как открытая консервная крышка, боль в затекшей спине. Разогнулась с трудом, видимо, слишком много времени провела в неудобной позе.

В позвоночнике что-то щелкало — как таймер. Я сделала несколько кругов по комнате и остановилась возле книжных полок. Как раз на высоте поднятой руки находилась последняя полка, уставленная книгами вперемежку с вазочками, статуэтками, шкатулками. Зачем-то я сняла с полки одну такую шкатулку.

Палех. Черный лак, птица-тройка, красавицы в платках, ямщик, не гони лошадей… Внутри на красном ложе — старые квитанции, паспортные фотографии, где Лапочкин походит на молодого быка, еще бумаги. Мне стало стыдно непобедимого своего любопытства: вот шарюсь по чужим полкам, пока хозяев нет. Я даже оглянулась на спящего Петрушку, олицетворявшего семью, чьи секреты я могла бы с легкостью обнаружить на полке. Водрузив шкатулку на место и пытаясь задраить пробоину в совести, я сняла с той же полки громоздкий альбом под названием «Удивительный Таймыр».

Открыла и отпрянула, держа перед собой книгу на вытянутых руках: зеленый водопад душистых денег лился на ковер и шуршал под моими ногами не хуже осенних листьев.

Теперь мне стало по-настоящему интересно.

«Таймыр» вместе с денежной начинкой вернулся на место, а я не без труда вызволила из плена его соседа — старый альбом для марок, явно унаследованный Лапочкиным от предков. У нашего деда тоже был такой альбом — тонкая папиросная бумага, будто намагниченная, льнула к рукам, разделяя страницы. Рядом с тщательно вырисованными образцами марок коллекционерам предписывалось наклеить целую серию. Марки эти казались нам с Сашенькой скучными, в них не было заграничного многоцветья и полета художественной мысли: только профили и гербы, темно-синие или грязно-коричневые. Дед, снизошедший в детскую со своим альбомом и вооруженный лупой — она страшно увеличивала глаз в набухших черепашечьих складках, — сердился, что мы ни черта не понимаем в филателии, и резко хлопал альбомом. Папиросная бумага укладывалась складками, и в следующий раз деду приходилось ругаться и сердиться заново.

Совсем не то была наша коллекция с Сашенькой… Кубинские, венесуэльские, гвинейские, вьетнамские марки — треугольники, ромбы, квадратики, с зубчиками и без, штемпелеванные или девственные, они радовали глаза райскими птицами, пышными цветами, негритянками в тюрбанах… Ах как долго мы держали в руках каждую из наших марок-красавиц, гадая, кто рисовал ее, кто клеил на конверт и сколько человек ей повстречалось на пути к нам, и кому предназначалось письмо, и в каком городе была почта: сегмент штемпеля и маленькие знания не позволяли нам разобрать это своими силами. Далекие страны хранились в наших марках куда надежнее, чем в скучных дедовых прямоугольничках. В его альбоме возмущала императивность, тогда как наши птицы и негритянки, всунутые за прозрачные кармашки кляссеров, попадали туда произвольно. Мы запросто меняли местами Кубу с Верхней Вольтой — дедов альбом таких вольностей не терпел.

Его брат-близнец стоял на полке у Лапочкина: наученная денежными извержениями, я открыла его очень бережно — так раздевают тяжело больного человека.

Там снова были деньги — ничуть не менее зеленые, чем в «Таймыре». Считать я не решилась, но с первого взгляда увидела, что в каждой книжке умещалось не меньше тысячи.

Сашенька не возвращалась, Петрушка спал, и, поставив багровую книгу альбома на место, я решилась исследовать еще один том — репродукции Карла Брюллова. Брюллов тоже не подвел.

Такие громоздкие книги в глянцевых суперобложках в прежние времена было принято ставить в самые нижние ряды — если хозяевам захочется прильнуть к искусству, то не надо будет ходить за ним далеко. У Лапочкиных альбомы стояли и наверху, и внизу, вначале мне показалось, что в этой вольнице нет никакой системы.

Все же система была — я довольно быстро догадалась.

Три верхних полки заняты книгами, которые ни в каком случае не смогли бы заинтересовать собой Сашеньку. Скучный Таймыр, скучные марки, скучный Брюллов — сестра считала все это макулатурой. Обожаемый Шекспир стоял намного ниже, рядом торчали корешки альбомов Моне и Ренуара — скорее всего Лапочкин привез их из Европы. «Книга о вкусной и здоровой пище» — с клубничинами на форзаце и темными пятнами масляных пальцев почти на каждой странице. «Унесенные ветром». «Поющие в терновнике». «Грозовой перевал». Сашенькины вкусы я знала хорошо, и все книги, которые могли быть ею вдруг востребованы, занимали соседние места.

Расстановка книг сообщает о человеке очень многое — почти как их качество или количество. Конечно, в любой дом проникают нежеланные тома — подаренные, оставленные гостями, купленные в припадке следованию моды или по минутной надобности. В домашней библиотеке Лапочкиных абсолютно все неудобоваримое, случайное и лишнее было сослано на самый верх.

Конечно, невысокой Сашеньке было проще снимать любимые книги с нижних полок, но это объяснение не очень мне нравилось.

Дело в том, что в книгах сестры я не нашла ни одного доллара.

Глава 30. Говорит Москва

Новый год Артем решил встретить в Ойле. Звал с собой Веру, но она рассмеялась, только представив себе такой поворот. Артему чем дальше, тем больше казалось, что жена продолжает играть в их семейной пьесе просто в силу привычки. Или потому что других ролей у нее не было.