Небеса - Анна Матвеева

Глаза у него стали уже абсолютно красными, и красота потухла, словно кто-то погасил внутреннюю подсветку.

— Я очень последователен, умен, прилежен, я много знаю, я уникален, на улице вечер — и ты не оспоришь ни одно из этих утверждений. Так почему же самая распоследняя, темная старуха видела Бога, а мне он оставался недоступен? Почему, дорогая? Да потому, что его нет! Все, что нагромождено в церкви, это только per i motivi dei soldi, как сказали бы католики с Апеннинского полуострова. Деньги! Вот подлинный символ веры…

Мой так называемый духовник — один из самых уважаемых священников в городе. Игумен Гурий, ты, наверное, слышала. Но, дорогая, даже от него не добиться, каких чувств я должен ждать. На что это будет похоже? Гурий талдычил одно и то же: пост, молитва, исповедь, причастие, а я так устал, дорогая, я так устал…

И раз Бог не пожелал открыться мне, я не стал ему более навязываться. Конечно, можно постучаться в другие двери — к муслимам или буддистам, но я не столь наивен, дорогая. Нет разницы, во что завернут подарок, главное, что под оберткой — пустота. Темная, глухая, бесконечная пустота. И если так, почему бы мне не придумать свою собственную религию, где бог будет существовать без всяких условий? И являться он будет не выборочно, к самым яростным и странным, а ко всем, дорогая, ко всем, кто заплатит посильную, конкурентоспособную цену. Этим богом стану я, и ты увидишь, я никогда не обману человеческих ожиданий. Я буду очень хорошим богом, таким, какого хотел бы для себя…

Зубов замолчал, словно подавился словом. Мне хотелось, чтобы к нему вернулась прежняя легкость и красота, но нет, за Вериным столом сидел изможденный, измученный тип, каким, наверное, мог быть отец Зубова — внешнее сходство у них сохранялось. Если бы из глаз депутата полилась кровь, я не удивилась бы — они были красными как у кролика, а сам он молчал, будто его обесточили…

Вот тут и позвонил Алеша, крикнул, что Сашеньку увезли в роддом и у нее отошли воды — прямо в машине. Теперь надо сушить коврики, но это не важно, а важно, что через обозримое число часов мы оба получим новый родственный статус: он — отца, я — тетки.

Я хотела поделиться новостью с Зубовым, но он вышел из кабинета не простившись. И новость о том, что Сашенька родила сына, которому заранее приготовили царское имя — Петр Алексеевич, Петя, Петрушка, застала меня дома: на работе больше делать было нечего.

Петрушка родился за три минуты до полуночи, я старалась не думать о том, на кого он может быть похож. Еще мне ужасно хотелось позвонить Артему и рассказать про религию Зубова, но я понимала — это будет нечестно. Тем более мне совсем не хотелось слышать пусть даже самую праведную критику в адрес депутата. Но и носить в себе это знание мне было тяжело — оно рвалась наружу, как доношенное дитя.

Сравнение не случайное — все следующие дни я думала о маленьком Петрушке и очень хотела его увидеть. Счастливые родители вовсе не спешили звать меня на смотрины, приглашали одну только маму, и она очень подробно восхищалась младенцем. Маме показалось, что Петрушка — слепок с Лапочкина, и нос-то у него такой же, и уши, и овал лица, и даже форма ступней. Форма ступней меня просто добила.

Зубов надолго пропал после тех откровений: началась очередная думская сессия, а может, он искал помещение для своих прихожан или писал новое Евангелие…

Иногда мне казалось, что депутат просто пошутил в том разговоре, опробовал на мне очередную байку — они вылетали из него с невероятной частотой и легкостью… Мы виделись мельком несколько раз, но депутат ни словом больше не оговаривался о своей религии, и глаза у него снова были голубыми, как небо над Улан-Батором.

Я каждый день ждала звонка от Лапочкиных, и в день, когда Петрушке исполнился месяц, не выдержала. Сашенька долго не подходила к телефону, потом выкрикнула в трубку ожесточенное «алло».

— Хочешь — приходи! — Сестрица обошлась без лишних сантиментов, и я пошла к Вере отпрашиваться. Она сидела, окаменев, над факсом, только что присланным из местного информационного агентства. Скосив глаза, я прочитала:

Заседание Священного Синода, 12–13 января,

сообщение для СМИ.

Дочитать до конца не довелось: Вера швырнула листочек в урну, но потом, спохватившись, достала обратно — в черном сигаретном пепле и с прилипшей к сгибу жвачкой.

— Чего тебе, Глаша? — простонала Вера.

Странно, но она быстро согласилась отпустить меня с работы — хотя до шести вечера оставался еще довольно большой зазор. В детском магазине напротив Дома печати я купила резиновую белку интенсивно оранжевого цвета и всю трамвайную дорогу нажимала ей на живот: белка громко пищала.

Дверь открыл Лапочкин — смурной и опухший. Я привыкла к тому, что Алеша пристально следит за своей внешностью, и даже не сразу признала его.

— Заходи, — мотнул он головой. — Сашенька уехала с Петрушкой в поликлинику, но они скоро вернутся. Только не обижайся, я дальше спать буду: сегодня всю ночь прыгали с ребенком.

Он устало махнул рукой и закрыл за собой дверь в спальню. Я присела на краешек разложенного дивана, где, видимо, обитала теперь Сашенька. Нарядная прежде комната сильно изменилась — повсюду валялись пеленки, марлевые тряпки, погремушки, на столе выставлена батарея узких стеклянных бутылочек, и главное, здесь царил теперь новый запах: молочно-теплый, беззащитный…

…Я никогда не думала о себе как о матери — не могла поверить, что у меня вдруг заведется некий ребенок, которого надо будет пестовать и холить. Теперь, еще не видя своего племянника, я вдруг почувствовала сильную, сосущую тоску в самой чувствительной зоне своей души. Один только запах, теплый и родной, пробуждал сильное, болезненное от новизны чувство.

Чтоб не дать ему разгуляться, я поспешно взяла с тумбочки растрепанную тетрадку, на клеенчатой обложке которой засох круглый след от чашки. Судя по всему, тетрадь жила здесь постоянно, у нее было собственное место на тумбочке, припорошенной пылью, — наводить порядок Сашеньке было некогда.

Я сразу узнала волнистый почерк сестры.

11 ноября

В начале занятия — тошнота, головокружение, легкие позывы к рвоте.

Тема: «Трансформация смерти».

Клетки наших организмов приучены не жить, а умирать. Они сами сознают смерть и таким образом провоцируют тягу к ней (здесь Сашенька нарисовала небольшой цветочек — василек с тщательно выписанными угловатыми лепестками).

Золотая орбита ведет к сознанию перерождения клеток и обретению бессмертия. Особенно легко женщинам, потому что они уже прошли через это испытание в плотном теле (тут ромашка — с дочерна исчерканным стебельком).

Пространство обеспечивает переход из пятой расы в шестую, главное — перейти в другое состояние.

Мышление трансформируется от жизни к бессмертию, и каждый может стать божеством. Лучше, если принять радугу всех энерголучей. Тогда мы станем прекрасными, молодыми и чистыми, с детскими душами (в этом месте Сашеньку, по всей видимости, сильно захватила тема лекции, потому что почерк стал быстрее, а чернильные цветки и вовсе исчезли).

Смерть — всего лишь переход на другую орбиту жизни. Наше тело — временное жилище для души, оболочка, которую мы отринем, лишь только раскроются сияющие орбиты и появится Майтрейя, Дитя Луны. Но прежде нам всем нужно хорошо потрудиться.

Чем более развита цивилизация, тем меньше человеческих отходов. Мы должны стремиться к безотходному человечеству, избавляться от космического мусора. Надо поглощать радиацию.

Дальше почти школьным «столбиком» были записаны «строки»:

Стремиться к постижениюБожественного дара,Гореть в огне сожженияВселенского удара.

И еще много подобного бреда. Тетрадка была исписана почти полностью — только в самом конце белели три девственные странички. Сзади красовался «Список литературы», он включал в себя двенадцать наименований разных книжек Бугровой — мадам, судя по всему, была плодовитой, как Дюма. Названия пугали: «Разумножение разума», «Космическая лечебница», «Найди свою орбиту». Под номером 13 в списке значилась Блаватская, она же занимала следующие показатели. На закуску предлагались Циолковский, Федоров и Елена Рерих.

Я закрыла тетрадь, отряхнула руки: они горели и чесались. Значит, все время до родов Сашенька старательно посещала занятия в «Космее»… Лишь только тетрадь вернулась на законное место, в дверях загремели ключи. Вставая с места, я слышала сразу и стук своего сердца, и тихие чертыхания Сашеньки, и жалобное попискивание из конверта, завязанного широкой атласной лентой.