Руфь - Элизабет Гаскелл

Руфь поспешно бралась за всякое дело, связанное с укладкой вещей и завершением пребывания в Абермауте, за всякое поручение, которое могло ускорить отъезд хотя бы на минуту, и совсем не щадила себя. Она давала другим возможность отдохнуть и полежать, а сама таскала тяжести и трудилась с лихорадочной силой, не зная отдыха и стараясь не оставлять себе времени на размышления.

К воспоминанию о прошлом у нее примешивались угрызения совести: как могла она забыть Леонарда в последние дни? Как могла она роптать, позабыв о своем сокровище? Когда она обращалась к будущему, перед ее внутренним взором горела только одна ярко-красная точка, окруженная мраком, который смертельной тоской пронизывал ей душу и которого она хотела бы не видеть и не узнавать, и тем скорее видела, и узнавала, и чувствовала себя лишенной надежного щита от острых стрел смерти.

По приезде в Эклстон Руфь и девочек встретили мисс и миссис Брэдшоу и мистер Бенсон. Руфь сумела смирить себя и воздержалась от вопроса, жив ли ее сын, как будто опасения, высказанные вслух, должны неотвратимо воплотиться.

Руфь просто спросила:

— Как он там?

Она проговорила это, почти не разжимая побелевших губ, и в ее глазах мистер Бенсон прочел всю муку истосковавшейся души:

— Он очень болен, но мы надеемся, что скоро ему станет лучше. Все дети через это проходят.

ГЛАВА XXV

Джемайма делает открытие

Мистеру Брэдшоу удалось достичь своей цели: его кандидат выиграл выборы, а гордые противники были посрамлены. Однако он не выказывал радости, и публика была несколько разочарована. Дело в том, что по ходу выборов мистер Брэдшоу пережил множество мелких огорчений и неприятностей, которые значительно ослабили то чувство удовлетворения, которое при иных обстоятельствах он испытал бы от воплощения своих планов.

Не одним только молчанием мистер Брэдшоу поощрял подкуп избирателей и теперь, когда горячка прошла, уже сожалел об этом — и не только из-за упреков совести, хотя и ощущал некоторую неловкость от смутного осознания, что действовал нехорошо. Гораздо больше его угнетала мысль о том, что его до сих пор безупречная репутация оказалась теперь слегка запятнана в глазах горожан. Мистер Брэдшоу, суровый и строгий блюститель нравов, порицавший любые неблаговидные средства, которые пускали в ход его противники на прежних выборах, не мог ожидать пощады от нынешних оппонентов, особенно когда пошли слухи, что руки щепетильных диссентеров не совсем чисты. Прежде он хвастался тем, что ни друг, ни враг не может ни в чем его обвинить. Теперь мистер Брэдшоу постоянно боялся обвинения в подкупе и приглашения явиться в комитет для объяснений о его участии в этом деле.

Неспокойная совесть сделала его еще более строгим и суровым, чем когда-либо. Мистер Брэдшоу словно бы старался унять двусмысленные толки, ходившие по городу, удвоив свою непреклонность и доказав, что тот не слишком принципиальный мистер Брэдшоу, который поддался всеобщему возбуждению последнего месяца, может быть заслонен поступками совестливого и высокорелигиозного мистера Брэдшоу, который посещает церковь дважды в день и жертвует на благотворительность по сто фунтов разом, как бы в благодарность за то, что его конечная цель все-таки достигнута.

При этом втайне мистер Брэдшоу остался очень недоволен мистером Донном. Вообще нынешний член парламента обнаружил слишком большую готовность действовать в соответствии с чужими советами, причем ему было не важно, кто их давал, — словно ленился взвешивать их мудрость (а если бы потрудился это сделать, мистер Брэдшоу, без сомнения, оказался бы самым влиятельным из его советчиков). Но время от времени мистер Донн вдруг неожиданно и совершенно беспричинно забирал все дело в свои руки и поступал по-своему. Так, например, он не уведомил никого о своей отлучке из города за день до выборов. Никто не знал, куда он ездил, но самого факта отъезда оказалось достаточно, чтобы раздосадовать мистера Брэдшоу, который был уже готов затеять по этому поводу ссору, особенно если бы выборы закончились неблагополучно. Однако после выигрыша он почувствовал себя в какой-то степени хозяином мистера Донна, что было весьма приятно. Он обеспечил победу члену парламента. Его решимость, его расторопность, его энергия сделали мистера Донна «нашим представителем», и мистер Брэдшоу был этим горд.

Во все это время не возникло ни одного случая, который снова свел бы Джемайму с мистером Фаркваром. Они по-прежнему совершенно не понимали друг друга. Но Джемайма чувствовала, что все больше и больше любит его, несмотря на ссоры и обоюдную холодность. А мистера Фарквара все сильнее раздражал ее беспокойный темперамент, при котором он никогда не мог быть уверен в том, как его примут. Обращение Джемаймы с ним менялось каждый день в зависимости от ее мыслей и настроения, и мистер Фарквар даже удивился, почувствовав, как он рад возвращению девочек и миссис Денбай. Мирный по характеру, он любил покой, и прелестная тихая Руфь, с ее негромким голосом, мягким обращением, с ее нежными, плавными движениями, казалась ему воплощением истинной женственности, спокойной, чистой душой придающей телу ангельскую грацию.

Вот почему мистер Фарквар с живым участием ежедневно справлялся о здоровье маленького Леонарда. Он навещал Бенсонов, и Салли с опухшими от слез глазами отвечала, что ребенку плохо, очень плохо. Мистер Фарквар обратился к доктору, и тот кратко объяснил ему, что «это дурной вид кори» и что «парню придется с ней побороться», но в конце концов он, вероятно, поправится.

— Сильные дети во всем проявляют силу. У них ничего не бывает вполовину. Уж если они заболевают, то жди высокой температуры. А когда здоровы, то никому в доме нет покоя от их шума. Лично я, — продолжал доктор, — только рад, что у меня нет детей. От них одни напасти и никакой прибыли.

Однако доктор закончил эту речь глубоким вздохом, и мистер Фарквар еще больше убедился в справедливости слухов, будто умный и искусный эклстонский врач сильно горюет о том, что у него нет потомства.

Пока различные интересы и страсти разыгрывались и кипели за стенами пасторского дома, его обитателей занимала только одна мысль. Когда Салли не стряпала для маленького больного, она плакала, потому что три месяца тому назад увидела во сне зеленый тростник и по странному предубеждению сочла это предзнаменованием скорой смерти ребенка. Мисс Бенсон всеми силами старалась убедить ее не рассказывать сон Руфи, но Салли считала, что матери нужно об этом знать: а зачем же посылаются сны, как не для предостережения? Это только кучка диссентеров не желает ни во что верить, как все нормальные люди. Мисс Бенсон давно привыкла к презрению Салли, как прихожанки англиканской церкви, по отношению к диссентерам и не обращала внимания на ее ворчание, тем более что Салли так охотно ухаживала за Леонардом, словно верила, что его выздоровление зависит от ее ухода. Главной целью мисс Бенсон было помешать Салли откровенничать с Руфью, чтобы никакие сны не заставили мать поверить в скорую смерть ребенка.

Руфи казалось, что смерть Леонарда будет заслуженным наказанием ей за то равнодушие к нему, к жизни и смерти, ко всем земным и небесным явлениям, в которое она впала после последнего разговора с мистером Донном. Она не понимала, что подобное истощение сил есть естественное следствие сильного волнения и напряжения всех чувств. Только в постоянном уходе за Леонардом она находила для себя облегчение и, если кто-нибудь пытался встать между ней и ее ребенком, испытывала почти животную ревность. Мистер Бенсон замечал эту ревнивую подозрительность, хотя и не мог понять ее. Тем не менее он старался успокоить свою сестру и просил мисс Веру умерить то внимание, которое она тихо и терпеливо проявляла к Руфи, и не препятствовать ей одной заботиться о Леонарде.

Когда ребенок стал поправляться, мистер Бенсон тем повелительным тоном, какой он умел принимать в случае необходимости, приказал Руфи прилечь отдохнуть, пока сестра его посидит возле больного. Руфь ничего не ответила, но вяло повиновалась, почти не удивившись, что ею так повелевают. Она прилегла рядом с ребенком и долго смотрела, как он спокойно спит. Веки ее постепенно опустились, как бы под влиянием непреодолимой тяжести, и она заснула.

Ей снилось, будто она снова бежит по пустынному берегу, пытаясь унести Леонарда от какого-то преследователя, — она знала, что это человек и даже знала, кто он, хотя и не смела выговорить его имени даже себе самой. Вот он совсем близко, он догоняет ее, хотя она летит как на крыльях. Он несется за ней вместе с ревом прилива. Руфи казалось, что к ее ногам привязаны тяжелые гири, мешающие ей двигаться. Вдруг у самого берега огромный черный смерч откинул ее назад, к ее преследователю. Она бросила Леонарда на берег, где он мог спастись, но не был ли он унесен, как и она сама, в пугающую неизвестность, Руфь не знала, потому что проснулась от страха.