Герои пустынных горизонтов - Джеймс Олдридж

— Ну что за вздор, в самом деле!

Гордон наклонился к Нури. — Есть у тебя пальто? Дал он тебе что-нибудь теплое, чтобы ты не простудился?

— Да, господин, да! У меня есть все, что мне нужно. Ах, но до чего же тут холодно! И холодно и темно. Не удивительно, что ты уехал отсюда в Аравию. Но мне все дают в этом доме. А какая здесь еда…

— Ступай и возьми свое пальто. Поедешь со мной.

— Нет, нет, Гордон! — Фримен положил руку на плечо маленького Нури.

Снова вмешался генерал. — Мальчику хорошо здесь, Гордон. Мое дело сторона, но не нужно устраивать сцен.

— Ступай, возьми свое пальто.

Маленький Нури смотрел то на Фримена, то на Гордона, как будто не зная, кого предпочесть; но через минуту он, изогнувшись, выскользнул из комнаты, и все услышали, как зашлепали по лестнице его остроносые туфли.

— Я отправлю его назад, в Истабал Антар, — сказал Гордон и прибавил для закругления: — Буду рассчитывать на вашу помощь, генерал.

— Вы намеренно искажаете положение вещей, — говорил Фримен. — Зачем, по-вашему, я привез мальчика сюда?

Гордон не рассердился. Сердиться можно на человека, не оправдавшего твоих ожиданий. Но к Фримену Гордон уже не испытывал никаких простых, непосредственных чувств. Он считал Фримена способным на любой аморальный поступок; значит, нечего было ожидать от него соблюдения этических норм — того, чего обычно ожидаешь от порядочных людей. К тому же Фримен был теперь его заклятым врагом, и Гордон не мог позволить себе роскошь гневной вспышки против него. Спокойствие, непоколебимая выдержка — вот что тут требовалось.

Он сказал, взвешивая каждое слово: — Вы привезли его для того, чтобы меня развенчать, Фримен. Чтобы лишить мое имя доброй славы в его глазах и чтобы он с этим вернулся потом назад, к своим друзьям. А может быть, и другое: может быть, вы разглядели чистоту и природное совершенство натуры мальчика и привезли его сюда, в эту клоаку, чтобы внутренне расшатать его, отравить чувством страха и, если удастся, погубить…

Фримен усмехнулся: — Вы сильно преувеличиваете, Гордон. Ваша добрая слава здесь ни при чем; речь может идти разве только о вашем эгоизме. — Он передернул плечами. — А что до мальчика — спросите его самого, хорошо ли ему здесь. Спросите, любит ли он меня, уважает ли. — Фримен засмеялся. — Жаль мне вас, Гордон. Вы все еще живете своим коротким и невозвратимым прошлым. Хотите взять мальчика — берите. Но не советую грозить мне здесь, в Англии. Здесь я буду реагировать на это по-своему. Всего хорошего, старина. Смотрите, не давайте мальчику слишком много молока. Его желудок плохо переваривает это.

Гордон оглянулся на Смита и сделал ему знак головой. — Пошли, Смитик, — сказал он.

Смит, помявшись, тронулся вслед за Гордоном. Маленький Нури уже ожидал у дверей, одетый в солдатскую шинель поверх своей джалабии. Он вприпрыжку сбежал вниз и шумно стал прощаться с Фрименом, который, кротко улыбаясь в ответ, наказывал ему поскорее вернуться, чтобы они все вместе могли уехать в Истабал. — Да, да, да. Я сюда скоро опять приеду, — отвечал маленький Нури.

Машина Смита, старомодный зеленый бентли с вытянутым кузовом, стояла перед домом. Нури, увидев ее, пришел в экстаз.

— Нет, ты поедешь со мной, — сказал ему Гордон. — Смит, поезжайте вперед, я нагоню вас у поворота на шоссе.

Когда Смит — в широком пальто, кепке и перчатках — сел за руль и зеленая машина, дрогнув, понеслась по аллее, Нури запрыгал от восторга и даже у бедного Юниса невольно засветились глаза.

Гордон вывел из-за кустов мотоцикл, и восторг Нури еще усилился. От волнения он не мог взобраться на багажник, так что Фримен поднял его и посадил.

— Обхвати Гордона и держись за него, — сказал Фримен. — Крепче держись!

Гордон вдохнул жизнь в мотоцикл и, едва окинув взглядом трио на ступенях — приунывшего генерала, гордо и лукаво усмехающегося Юниса, невозмутимо-самодовольного Фримена, — рванул и унесся в грохоте и треске. Ни разу на верблюде он не отбывал столь эффектно.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

«В последние дни, — писал он Тесс своим неразборчивым почерком, — в доме у нас царит необычное веселье. Природную жизнерадостность маленького Нури не стесняют никакие условные правила. Для него все хорошо, все мило. А моя мать тешит им свою пуританскую душу, видя в нем подтверждение всех основ ее путаной веры. Если б я согласился, она бы охотно навсегда оставила мальчугана здесь.

Сестрица Грэйс тоже покорена. Временами ее выцветшие глаза смотрят на него с какой-то особенной, болезненной лаской и завистью, и я готов поклясться, что если бы ее подлинные чувства могли прорваться сквозь преграду внутренних запретов, она схватила бы мальчика в объятия и лила над ним слезы, завидуя его чистосердечию, искренности и бесхитростному умению радоваться.

Что касается братца Джека, то они с маленьким Нури сразу почувствовали друг к другу инстинктивное влечение. Это глубоко родственные души, одинаково честные и нежные. Джек будоражит в мальчике бесенка, и оба так неистощимы на разные выдумки (даже удивительно, как они сговариваются без общего языка), так непосредственно резвятся, оглашая весь дом веселым смехом, что мне приходится порой унимать Нури, напоминая ему о верном Минке, который ждет и скучает в Истабале. Тогда веселье сразу сменяется тоской и слезами, и все кругом винят меня, что я мучаю мальчика, злоупотребляя его привязанностью в корыстных целях (каких именно — неизвестно).

На самом же деле, Тесс, я мучаю самого себя, потому что это бередит мои воспоминания обо всем, во что я верил, чем жил, и когда маленький Нури плачет, я в душе плачу вместе с ним: меня грызет тоска о моих братьях, о пустыне, о деле, которому я отдал все силы, — так грызет, что я не могу ни о чем думать, ничего делать, не могу сосредоточиться на тех задачах, которые я себе поставил здесь, в Англии. Пока этот верблюжий пастушонок здесь, ничто для меня не существует, кроме моего прежнего дела и моей тоски об Аравии, Даже Смит — часть этой тоски, недаром теперь мне его недостает, когда он не со мной. Хочу надеяться, что все это пройдет с отъездом Нури, но, кто знает, может быть, нелегко мне будет вновь позабыть Аравию, после того как она так ярко и ощутимо ожила передо мной. Я буду рад, когда мальчик уедет. Этот наплыв чувств — лишь проявление слабости. И если мне не удастся быстро подавить его, я рискую сойти с ума; разве что ты приедешь и спасешь меня…»

Тесс не приехала. Да он и не надеялся на ее приезд — она уже писала миссис Гордон, что не сможет воспользоваться ее приглашением. Гордон тоже получил от нее письмо, в котором она сетовала на обстоятельства, удерживающие ее в Уэстленде, и обещала приехать, как только появится возможность.

«Сейчас я слишком занята, Нед, — писала она. — За последнее время было три случая выселения из домов компании, и теперь мы, так сказать, занимаем оборону на улице, где это произошло, чтобы закрыть доступ судебным исполнителям. Но английские законы — законы землевладельцев, а потому нам особенно надеяться не на что; в лучшем случае удастся оттянуть срок на несколько дней. Соседи держатся дружно: каждый день на головы судебных исполнителей и полицейских льются потоки помоев с верхних этажей. Знаешь, Недди, если английские рабочие когда-нибудь дойдут до открытого восстания, они прежде всего постараются выставить своих противников дураками, и это им очень легко удастся.

Теперь о моих личных делах. Я по суду добилась льготного срока в один месяц. Но после этого помещение должно быть освобождено, и что тогда — не знаю. Там видно будет. У меня слишком много забот сегодня, чтобы еще заглядывать вперед. И потом всякая попытка заглянуть вперед действует на меня угнетающе, особенно теперь, после твоего возвращения, Недди, когда я знаю, что ты так близко и в то же время так далеко. Из-за тебя я уже не могу жить только сегодняшним днем. И это очень жаль. Лучше бы ты совсем не возвращался».

Тесс не было, и он ухватился за Смита, сам удивляясь тому, что нашел вдруг со Смитом такой простой, безыскусственный тон. Но еще больше его удивило, что Смит с таким достоинством сумел этот тон поддержать.

— Очень милый человек, скромный, искренний, — сказала миссис Гордон сыну на третий День пребывания в доме этого рослого и застенчивого гостя. — Он мне положительно нравится, Недди. Почему ты не встречался с ним после возвращения в Англию?

— Потому что не хотел вспоминать прошлое, — солгал Гордон. Ему не хотелось говорить о том, что Смит, отличный товарищ на войне в пустыне, скучен и неинтересен в мире загородных усадьб. Мать упрекнула бы его в интеллектуальном снобизме, тогда как на самом деле тут была только интеллектуальная нетерпимость.

Хотя все в доме заняты сейчас были только маленьким бедуином, Смит тоже оказался желанным гостем; особенно он пришелся по душе Джеку и Муру. Гордон рисовал им Смита человеком, который не может равнодушно видеть вращающееся колесо, а сам Смит признался, что с отчаянной завистью смотрит на их превосходно оборудованный заводик, где стальные болванки превращаются в сложные, точно выверенные детали.