Герои пустынных горизонтов - Джеймс Олдридж

— Если эти аэродромы будут в вашем распоряжении! И если у вас будут самолеты!

Генерал не понял, что означают эти слова, и выжидательно промолчал.

Гордон подошел к окну и стал смотреть на поваленные буки, лежавшие на дальнем склоне холма. Он понимал, что генерал ждет от него объяснений. На мокрой вершине холма лесорубы подпиливали дерево, и оно вот-вот должно было упасть. Это ясно угадывалось по ритму и звуку пилы. Вдруг словно что-то застонало, ствол дрогнул, стал клониться, со страшным треском отделился от пня и тяжко рухнул, заскрипев ветвями. Казалось, земля содрогнулась, когда на нее легла эта громада, еще минуту назад глядевшая в небо и полная жизни. Но даже в поверженном дереве было уже заключено начало чего-то нового, предвестие будущего существования.

— И еще я понял кое-что, — сказал Гордон генералу, который терпеливо дожидался, стоя у традиционного английского камина. — Восстание племен может быть успешным только если оно сочетается с революцией в Бахразе. Вы правы! Не может Хамид снова захватить аэродромы, и против бомбардировщиков он бессилен. Но если аэродромы и бомбардировщики перестанут грозить ему (или даже сделаются его союзниками после бахразской революции), тогда восстание уже не будет обречено на неудачу.

— Так вы считаете, что Хамид должен действовать в контакте с революционерами города и деревни?

— Да. Но это я понял только теперь. Теперь!

— И вы, такой ярый противник этой идеи, сейчас готовы принять и даже отстаивать ее?

Гордон смотрел на запотевшие стекла — сквозь мутный налет влаги ему виделась пустыня. — Может быть, внутренне я и не принимаю ее, генерал. Может быть. Но, так или иначе, это — реальность…

На лице генерала написано было разочарование. — Если вы сделались сторонником революции города и деревни, тогда наши пути расходятся еще дальше, чем прежде.

Гордон пожал плечами и криво усмехнулся. — Вы совершили ошибку, генерал, выслав из Аравии меня. Чтобы положить конец восстанию племен, вам нужно было изгнать бахразца Зейна. Нужно было помешать ему связаться с Хамидом. Хамид в своем поражении понял то, к чему я пришел только теперь: что успех дела племен зависит от Зейна и его революционеров. Не я, а Зейн — козырной туз в этой игре.

— Вы бредите, Гордон. Во-первых, беспорядки в Бахразе давно уже кончились и теперь там совершенно спокойно. Никаких признаков революции. Во-вторых, мы отлично знаем, что Зейн находится у Хамида. Но они занимаются только разговорами.

— А им больше ничего и не нужно. Разговор — начало заговора, генерал! И вы ничем уже им не помешаете.

— Можно подумать, что вы жалеете об этом, — сказал генерал, но его замечание относилось лишь к тону Гордона. В теорию Гордона относительно Зейна генерал не уверовал. — Вы неправы в своих предположениях, — внушительно произнес он, как будто этого было достаточно, чтобы счесть вопрос решенным. — Так или иначе, — добавил он с улыбкой, в которой была тень грусти, точно ему жаль было расставаться с только что обретенным другом, — какую бы роль ни играл этот бахразец, ваше обещание остается в силе, Гордон. В Аравию вам возвращаться нельзя.

— Я разве говорил, что собираюсь вернуться, генерал?

— Не говорили, но я чувствую в вас какое-то беспокойство.

Гордон, шагавший по комнате, вдруг круто остановился, словно этот скучный солдат слишком близко заглянул в его мысли. — А если я вернусь?

— Вы решитесь нарушить данное слово?

Гордон посмотрел на него с самообличительной искренностью. — Не знаю. Может быть.

Генерал покачал головой. — Нет, вы этого не сделаете. Даже если б вы пренебрегли своим словом, есть тут еще и другие обязательства, с которыми нельзя не считаться. Хотя бы долг верности.

— Верности! Кому?

— Вот это вы и должны решить, Гордон. Не стану возобновлять наш старый спор относительно выбора между абстрактной верностью идее и конкретной верностью тому, с чем связан по рождению. На этот раз речь идет о вещах более простых. И более реальных.

— Вот как?

— То, что происходит-на территории племен, теперь непосредственно интересует Англию. Ведь на этой же территории находятся нефтяные промыслы. Сейчас, как никогда, любое столкновение в пустыне будет означать прямое столкновение с Англией. Потому что при первом же признаке смуты мы введем на нефтепромыслы свои войска. Английские войска. Не бахразские. И если вы пожелаете принять участие еще в одном восстании, Гордон, вам придется действовать прямо и непосредственно против вашей родины. А этого, независимо от своих чувств и настроений, я допускать не хочу. Я хочу спасти вас от самого себя, от необходимости выбора. Вот почему я напоминаю вам о данном обещании. В Аравию вам возвращаться нельзя.

Гордон стиснул руки за спиной, словно там, позади, его всегда подстерегало отчаяние. — Я не вернусь, генерал. Но дело не в обещании. — Он пожал плечами. — Нет. У меня теперь есть неотложная задача здесь, в Англии. Я должен отыскать здесь то, что искал (и нашел!) в Аравии. Как-нибудь, в чем-нибудь я это найду.

— Ну и слава богу! — отозвался генерал с непритворной радостью, словно от сознания, что удалось сберечь старую дружбу. — Запомните мои слова, Гордон: время покажет, что мы с вами стремимся в Аравии к одному и тому же. Я в этом глубоко убежден. А до тех пор не будем создавать Хамиду лишних затруднений. — Он протянул Гордону руку — в знак прощания, в знак дружбы, в знак непривычного для него наплыва чувств. — Ну, где мальчик? Мы с ним сегодня же отправимся в путь.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Грэйс объявила о своем окончательном решении вступить в лоно католической церкви, и только присутствие Смита в доме предотвратило бурную семейную ссору. Миссис Гордон не могла совладать с собой; впервые в жизни дети увидели ее в смятении. Более того, с несвойственной ей запальчивостью она пригрозила, что откажется от дочери, если та действительно принесет свободу мыслей и чувств в жертву папизму.

Гордон осторожно заметил, что ведь она и раньше знала о повышенном интересе Грэйс к католичеству, но на это последовал пылкий и не вполне логичный ответ: — Мне в голову не приходило, что это всерьез, что она задумала переменить религию. И потом я надеялась, что кто-нибудь из вас ее урезонит. Я ведь тебя просила поговорить с ней, Нед. А ты отделывался смехом и шутками…

— Но что же я тут могу?

— От тебя она выслушает то, чего не захочет слушать от Джека и меня. Еще не поздно, Нед. Поговори с ней, умоляю тебя.

Гордон был теперь на все готов — не ради Грэйс, но ради матери. Слишком многое выдало в ней это неожиданное смятение. Слишком много обнажилось глубоко запрятанных страхов. Если так будет продолжаться, им станет трудно друг с другом.

Он вызвал Грэйс на разговор и постарался вложить в него всю возможную силу убеждения, с отеческой, пастырской мягкостью нащупывая путь к ее душе. Его вопросы, острые в своей сути, звучали кротко, ненавязчиво.

— Откуда возникла у тебя эта потребность слепого подчинения, Грэйс?

— А разве ты, когда был в Аравии, не подчинялся целиком делу, которому служил? — возразила она. — Разве не говорил с гордостью, что отдаешься ему, как араб, не как англичанин? — Она не сердилась и не волновалась. Она была на удивление спокойна, собрана и полна решимости.

— Да, но какому делу призвано служить католическое учение? — спросил он. — Может ли папизм вывести человечество из хаоса? Или покончить с войнами и насилиями? Или вернуть нам истинную свободу духа, без которой не существует независимой личности?

— А что мне до свободы мысли, до служения какому-то делу! — воскликнула она. — Я раньше верила — как ты, как мама, — что человек может найти спасение в правдивости, в чистоте духа. Но ведь ни того, ни другого не существует, Нед. И никогда не существовало и не будет существовать. Все мы живем в плену животного себялюбия, а для каждого в отдельности это означает беспросветную, мертвящую власть утробы, которая уже ничего не оставляет мысли. Но я теперь с этим покончила, Нед. Да, я подчиняюсь! Подчиняюсь своей совести, своему чувству порядочности и отказываюсь от всяких дальнейших исканий добра в людях. Отныне я душой и телом вверяюсь религии, которая все это берет на себя, и ее твердое и бескорыстное руководство поможет мне противостоять всем жестокостям нашего существования.

Тем временем Гордон умышленно привел Грэйс на вершину того зеленого, напоенного жизнью склона, который всегда внушал ей страх. В сухом прозрачном воздухе, под вогнутой синевой неба лежала перед ними Англия неповторимым разливом живой, яркой зелени — газонов, изгородей, лужаек, рощиц, клумб; лежала так близко, что, казалось, можно было согреть ее струйкой теплого человеческого дыхания.

— Вот смотри! — сказал он Грэйс. — Нигде на свете ты не увидишь природы такой одомашненной, так тесно переплетенной с человеческим существованием. — Он помедлил, задумчиво вглядываясь в сумеречные дали, но тотчас же вернулся к прерванному разговору. — Я не хочу спорить против твоего решения, Грэйс; если ты надеешься найти в этом выход — тебе виднее. Дай бог, чтобы ты не ошиблась. Но только — что дальше? В чем твоя цель?