Патрульные апокалипсиса - Роберт Ладлэм

— Нет, не записывается, — ответил посол. Из-за своего маленького роста, бледного морщинистого лица и очков в тонкой металлической оправе этот старый человек походил на усохшего гнома и в нем едва ли можно было с первого взгляда угадать одного из умнейших людей в Европе. — У меня есть информация, которую вы запрашивали.

— И запрашивал по надежной линии связи, n'est-ce pas? — прервал его сидевший за столом глава Второго бюро.

— Естественно, даю вам слово. Так вот, тут есть данные о Герхарде Крёгере, начиная с его детства и семьи, учебы в университете и медицинском образовании вплоть до назначения на работу в больницу и до отказа от должности в Нюрнберге. Послужной список просто замечательный, он говорит об огромных заслугах блистательного специалиста. И если не брать в расчет его неожиданное решение прекратить оперировать, ничто не свидетельствует о недостойном поведении этого человека, а тем более уж о симпатиях к неонацистам. Я, разумеется, сделал копию и для вас.

Крейтц наклонился и положил перед Моро запечатанный толстый пакет. Тот взял его, взвесил на руке, удивляясь его толщине и весу.

— Сэкономьте мне немного времени, если оно есть у вас, сэр.

— Нет ничего более важного, чем наше общее расследование. Продолжайте.

— Вы все это внимательно прочли?

— Как будто это докторская диссертация, которую мне надо одобрить или отклонить. Очень внимательно.

— Кто его родители?

— Зигмунд и Эльза Крёгер. И вот тут как раз есть нечто, сводящее на нет предположения о связи доктора с неонацистами. Зигмунд Крёгер официально зарегистрирован как дезертировавший из люфтваффе в последние месяцы войны.

— Таких были тысячи.

— В вермахте, возможно, но не в люфтваффе, более того, среди старших офицеров дезертиров были единицы. А Крёгер-старший имел звание майора, был орденоносцем, причем награждал его сам Геринг. Из ваших и наших военных досье видно, что если бы война продолжалась и Крёгера схватили, то по законам «третьего рейха» его отдали бы под трибунал и расстреляли.

— Что с ним стало после войны?

— Тут путаница, как всегда. Он перелетел на своем «мессершмитте» за линию союзных войск, а самолет направил на поле и выбросился с парашютом. Британские войска не дали жителям деревни его убить, и в конце концов он получил статус военнопленного.

— А после сдачи в плен его репатриировали?

— Обычная неразбериха, что я могу еще сказать? Он был сыном владельца завода, на которого работали сотни людей. Однако, если проанализировать все его поступки до конца, то он был все-таки дезертиром, а не преданным сторонником фюрера. Едва ли это могло способствовать тому, чтобы его сын стал таковым.

— Понятно. А его жена, мать Герхарда?

— Флегматичная Hausfrau[82]из семьи крупных буржуа. Она, вероятно, ненавидела войну. В любом случае ее имя никогда не значилось в списках членов национал-социалистической партии и нет данных, что она участвовала в их многочисленных митингах.

— Да, пожалуй, пронацистским влиянием это не назовешь.

— О чем я и говорю.

— А во время учебы Крёгера в университете и медицинском колледже не было ли там студенческих группировок, не принимавших демократизацию Германии, осуждение «третьего рейха», которые могли бы повлиять на молодого Крёгера?

— Я ничего такого не обнаружил. Его преподаватели в общем и целом отзывались о нем, как о человеке малообщительном, прирожденном ученом и поистине выдающемся враче. Еще студентом он добился таких успехов в хирургии, что начал оперировать намного месяцев раньше, чем было принято.

— В какой области он специализировался?

— В области нейрохирургии. Говорят, у него были «золотые руки и быстрые, как ртуть, пальцы» — это дословно то, что сказал прославленный Ханс Траупман — величина мирового масштаба в этом направлении медицины.

— Кто-кто?

— Траупман, Ханс Траупман, заведующий отделением нейрохирургии клиники в Нюрнберге.

— Они дружат?

— Их связывали профессиональные интересы. Однако ничто не говорит о том, что они были особенно дружны.

И все же он не поскупился на похвалы своему подчиненному.

— Не все хирурги скупы на похвалы, Моро.

— Наверное. А нет ли каких-нибудь предположений, почему Крёгер ушел со своего поста и иммигрировал в Швецию?

— Никаких, кроме его собственного очень эмоционального заявления. Он почти двадцать лет делал чрезвычайно сложные, а потому безумно утомительные для хирурга операции. По его собственным словам, он сгорел на этой работе, у него стали дрожать руки, те самые «быстрые, как ртуть» пальцы, и он не хотел больше рисковать жизнью своих пациентов. Подобное благородство достойно восхищения.

— Дело темное, — тихо заметил Моро. — Кто-нибудь пытался узнать, где он сейчас находится?

— В нашем распоряжении только слухи, впрочем, сами прочитаете. Кое-кто из бывших коллег получал от него известия года четыре назад. По их словам, он занялся общей врачебной практикой под шведским именем, где-то севернее Гетеборга.

— Кто эти бывшие коллеги?

— Их имена есть в отчете. Вы сами можете связаться с ними, если хотите.

— Хочу.

— А теперь, господин Моро, — сказал немецкий посол, откинув свое маленькое, худое, как скелет, тело на спинку стула, — я думаю, нам пора поговорить начистоту. Когда мы с вами разговаривали, — по надежной линии, как было условлено, — вы дали понять, что некий Герхард Крёгер, хирург, может быть членом нацистского движения, но не представили никаких улик, не говоря уже о доказательствах. Вместо этого сказали — и звучало это, позвольте заметить, довольно оскорбительно, — что, если германское правительство через мое посредничество откажется предоставить вам полное досье на Крёгера, вы пожалуетесь в Кэ-д'Орсей, что мы предположительно скрываем данные о личности влиятельного члена новой нацистской верхушки. И опять — ни улик, ни доказательств. А как только эти документы попадут в вашу систему, вполне возможно, что жизнь ни в чем не повинного доктора где-то там в Швеции окажется в опасности, поскольку, я не сомневаюсь, вы его разыщете. Итак, я предоставил вам информацию, мсье Моро, так дайте же и мне что-то хотя бы для того, чтоб успокоить мою совесть, поскольку, как я уже сказал, вы обязательно его разыщете.

— Мы уже нашли его. Monsieur 1'ambassadeur. Он здесь, в Париже, в двадцати, не больше, кварталах отсюда. Его задание — найти Гарри Лэтема и убить его. Но почему это поручено ему, врачу, хирургу? Вот на этот вопрос мы и должны ответить.

Выйдя на улицу, Моро направился прямо к машине Второго бюро, сел в нее и, дав знак водителю ехать, снял трубку телефона посольства и набрал непрослушиваемый внутренний номер.

— Жак?

— Да, Клод?

— Разузнайте все, что можно, о враче по имени Траупман, Ханс Траупман, хирург из Нюрнберга.

Для взволнованного Дру Лэтема вечер тянулся медленно, слишком медленно. Гостиничный номер казался персональной тюрьмой. Даже переработанный кондиционером воздух становился душным. Он открыл и тут же закрыл окно: вечер, в Париже выдался сырой, лучше уж с кондиционером. Играя роль преследуемого, он слишком долго просидел взаперти. Ему надо выбраться на улицу — так, как он это сделал вчера, когда заезжал на свою квартиру на рю Бак в сопровождении морских пехотинцев: На это ушло меньше часа, он провел всего несколько минут на улице, но этот час и эти минуты стали короткой живительной передышкой после удушающе узкого пространства «Мезон руж» антинейцев, дома Витковски, даже квартиры Карин — впрочем, нет, только не ее квартиры. Там он впервые за многие годы почувствовал себя свободным и там было замечательно, тепло и уютно.

Но сейчас, сейчасему было необходимо снова почувствовать себя свободным, пусть ненадолго, праздно побродить по улицам, побыть среди людей — может быть, в этом все дело. Два часа назад он разговаривал с Карин — она еще находилась в посольстве, — и они условились, что в интересах полной безопасности он не будет звонить ей на рю Мадлен. Конечно, не будет, не хватало еще и ей пуститься в бега. Тем не менее она передала ему срочное сообщение из Вашингтона. Он должен связаться с Уэсли Соренсоном по строго засекреченному номеру телефона, причем звонить директору отдела консульских операций, пока не дозвонится. И если к шести часам по времени округа Колумбия им не удастся переговорить, то Дру должен позвонить Соренсону домой в любое время.

Лэтем периодически набирал номер, зная, что его нельзя установить, до одиннадцати часов по парижскому времени — до шести в Вашингтоне. Затем позвонил Уэсли домой. Трубку подняла миссис Соренсон: жена непревзойденного шпиона произнесла условные слова:

— Муж ждет звонка из Парижа от нашего антиквара. Если это вы, то мистер Соренсон будет занят примерно до семи по нашему времени. Если нетрудно, позвоните позже, потому что у нас нет вашего номера, а он очень хочет получить тот гобелен, что мы видели месяц назад.