Патрульные апокалипсиса - Роберт Ладлэм

Уэсли Соренсон покинул отдел консульских операций и поехал в хорошо охраняемый дом в Фэрфаксе, в штате Вирджиния, где содержали двух неонацистов. Пока машина, миновав ворота, ехала по длинной круговой подъездной аллее, ведущей к внушительному парадному подъезду особняка, бывшей собственности аргентинского дипломата, директор отдела консульских операций пытался припомнить все хитрости, к которым он прибегал при допросах. Самая действенная из них, конечно, такая «Послушайте, парни, я бы предпочел видеть вас живыми, а не мертвыми, но это решаю не я; надеюсь, вы понимаете здесь вам не игрушки. У нас тут есть звуконепроницаемый подвал, так там вся стена в отметинах после расстрелов» — ну и так далее, и тому подобное. Никакой стены и никакого подвала, естественно, не было. И обычно только самых упрямых фанатиков везли вниз на задрапированном черном лифте навстречу ожидаемой смерти. Тем, кто предпочел этот спуск всего на каких-то пятьдесят футов вниз, кололи скополомин, и когда они приходили в себя, то были настолько благодарны, что, как правило, соглашались на любое сотрудничество.

Большая камера на двоих на тюремную не походила. В ней было Двадцать футов в длину и двенадцать в ширину, две обычных размеров кровати, раковина, отгороженный туалет, маленький холодильник и телевизор. Она скорее напоминала комнату в отеле за умеренную плату, чем камеру в старом Алькатрасе или Аттике Чего заключенные не знали, но о чем, вероятно, догадывались, так это то, что в стенах были вмонтированы скрытые камеры, снимавшие каждый фут помещения.

— Можно войти, господа? — спросил Соренсон, стоя у двери в камеру. — Или мне надо перейти на немецкий, чтоб вы меня поняли?

— Мы сведущи в английском, майн герр, — ответил невозмутимый парижский Ноль-Два. — Нас взяли в плен, так что же мы можем сказать?.. Нет, войти нельзя?

— Я сочту ваш ответ положительным. Спасибо, господа.

— Но при этом вооруженный охранник останется снаружи, — съязвил менее обходительный Ноль-Пять.

— Таковы правила, не я их устанавливал.

Охранник, впустивший Соренсона в камеру, отступил к противоположной стене и вынул из кобуры пистолет.

— Я думаю, нам надо поговорить, и поговорить серьезно, господа.

— О чем тут говорить? — спросил Ноль-Два.

— Будете вы жить или умрете — это, наверно, главный вопрос, — ответил глава отдела консульских операций. — Видите ли, решать это не мне. Внизу, на двадцать футов под землей, есть комната...

Соренсон, не жалея мрачных красок, описал расстрельную камеру. Пятый забеспокоился, а Второй реагировал много спокойнее — он неотрывно глядел на начальника консульского отдела, растянув губы в улыбке.

— Вы что думаете, мы до такой степени преданы делу, что дадим вам повод убить нас? — спросил он. — Если вы, конечно, заранее не настроены на убийство.

— В нашей стране к вопросу о казни отношение очень серьезное. Не может быть и речи о какой-либо предрасположенности, никто не принимает ее легко.

— На самом деле? — не унимался Ноль-Два. — Тогда почему помимо некоторых арабских государств, Китая и отдельных кусков, отвалившихся от России, вы — единственная в цивилизованном мире страна, где осталась смертная казнь?

— Такова воля народа — в некоторых штатах, разумеется. Ваше положение, однако, выходит за пределы национальной политики. Вы — международные преступники и убийцы, террористы, выступающие от имени дискредитировавшей себя политической партии, которая не осмеливается даже показаться на свет Божий, потому что ее отвергнут во всем мире.

— Вы так уверены в этом? — прервал его Ноль-Пять.

— Хотелось бы надеяться.

— Тогда вы ошибаетесь.

— Мой товарищ хочет сказать, — вмешался в разговор Второй, — что нас поддерживают куда активнее, чем вы думаете. Посмотрите на националистов в России, разве они намного отличаются от политиков «третьего рейха»? А ваши собственные ультраправые фанатики, а их собратья — религиозные фундаменталисты, сжигающие книги? Да их программы точно вышли из-под пера Гитлера и Геббельса. Нет, майн герр, наши цели очищения мира вызывают гораздо больше сочувствия, чем вам представляется.

— Хотелось бы надеяться, что это не так.

— "Надежда — вещь хрупкая", так, кажется, выразился один из ваших лучших писателей?

— Я так не считаю. А вы, однако, начитанный молодой человек.

— Я жил в разных странах и, надеюсь, отчасти вобрал в себя их культуру.

— Вы что-то говорили о преданности своему делу, — сказал Соренсон. — Вы спросили, считаю ли я, будто вы настолько преданы делу, чтобы дать нам повод казнить вас.

— Я сказал «убить нас», — поправил его Ноль-Второй. — Казнь подразумевает судебный приговор.

— Уж для приговора-то в вашем случае улик предостаточно. Я имею в виду три покушения и, наконец, убийство штаб-офицера Лэтема. Начнем хотя бы с этого.

— Это война! — закричал Пятый. — И на войне солдаты убивают солдат!

— Я что-то не припоминаю никакого объявления военных действий или призыва к оружию в масштабах государства. Так что это убийство, самое настоящее убийство! Все это, однако, теория и не входит в мою компетенцию. Я могу лишь передать информацию, решать будет вышестоящее начальство.

— Какую информацию? — спросил Второй.

— Что вы можете предложить в обмен на вашу жизнь?

— С чего вы хотите начать, если у нас, допустим, есть такая информация?

— Кто ваши коллеги в Бонне?

— Тут могу вам честно сказать: мы не знаем... Позвольте начать сначала, майн герр. Мы — элитная группа, и образ жизни наш необычен. Нас вымуштровали безоговорочно выполнять приказы. Эти приказы нам передают по коду, и коды постоянно меняются.

Ноль-Два описал их образ жизни, как и обещал своему соратнику Пятому, когда они летели в Вашингтон.

— Мы ударные войска, штурмовики, если хотите, и поддерживаем связь с нашими частями в каждой стране. Своими именами мы не пользуемся. Приставка Ноль — это Париж, и я агент Ноль-Два; тем, кто работает в Соединенных Штатах, присвоен код «Три», перед ним идут особые имена.

— Как вы поддерживаете связь?

— По телефону, по явочным номерам, которые дает Бонн. Опять-таки используем цифровые коды, а не имена.

— Относительно этой страны, что вы могли бы сообщить, чтобы убедить меня в возможности просить о снисхождении к вам, когда речь пойдет о казни?

— Mein Gott, с чего вы хотите начать?

— С, чего пожелаете.

— Хорошо, тогда начнем с вице-президента Соединенных Штатов.

— Что?

—Он наш от начала и до конца. Потом еще спикер палаты, немецкого происхождения, естественно, пожилой человек, который принципиально отказался служить в армии во время Второй мировой войны. Конечно, есть и другие, их много, но назовем ли мы их имена и посты — будет зависеть от ваших рекомендаций тем, кто принимает решение о казни.

— Вы могли мне тут наврать с три короба.

— Что ж, если вы так считаете, расстреляйте нас.

— Какое ж вы дерьмо!

— Сами вы дерьмо! — закричал Ноль-Пять. — Но время работает на нас, не на вас! Рано или поздно мир очнется и поймет, что мы правы. Больше всего преступлений совершают негры, эти недочеловеки; самые крупные террористические группы — арабские, а евреи и вовсе манипулируют всем миром, обманывая и совращая всех, кто попадается на их пути, — все только для себя, для других — ничего!

— Если оставить без внимания страстное выступление моего собрата, вам нужна информация или нет? — спросил Ноль-Два. — Мне, признаться, нравилась моя привилегированная жизнь в Париже, но если ей суждено прерваться, то почему бы не покончить со всем этим?

— Вы можете представить доказательства тех кощунственных обвинений, которые выдвинули?

— Мы можем сказать вам лишь то, что сообщили нам. Но прошу не забывать — мы элита Братства.

— Die Bniderschaft, — произнес директор отдела консульских операций с отвращением в голосе.

— Вот именно. Вскоре это имя разнесется по всей планете, и его будут чтить.

— Не будут, уж поверьте моему слову.

— Да кто вас станет слушать, майн герр? Вы всего лишь ничтожная спица в колесе, так же, как и я. Честно говоря, меня утомили пустые препирательства. Пусть все идет своим чередом, история рассудит. От таких, как мы с вами, ничего не зависит. К тому же я предпочел бы остаться в живых.

— Я посоветуюсь с начальством, — холодно сказал Уэсли Соренсон, дав знак охраннику.

Когда они оба скрылись за дверями, Ноль-Два взял блокнот и, прикрыв его рукой, написал по-немецки: «Он не может себе позволить нас казнить».

— Monsieur l'ambassadeur[81], — сказал Моро, оставшись наедине с Хайнрихом Крейтцем в кабинете посла в немецком посольстве. — Надеюсь, наш разговор не записывается на пленку. Это в интересах обеих сторон.

— Нет, не записывается, — ответил посол. Из-за своего маленького роста, бледного морщинистого лица и очков в тонкой металлической оправе этот старый человек походил на усохшего гнома и в нем едва ли можно было с первого взгляда угадать одного из умнейших людей в Европе. — У меня есть информация, которую вы запрашивали.