Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

Но, несмотря на все эти зигзаги и отчасти даже провалы повествования, в конце концов выясняется, что автору удалось не только проследить судьбы своих главных героев на протяжении сорока с лишним лет, но и создать образ времени.

Оно кажется вовсе не таким страшным, как предшествующая эпоха, перемалывающая всех без разбора. В нем появилась общность людей, уже не сломленных страхом, почувствовавших себя свободными. Хрущев еще мог невозбранно кричать на писателей и художников-шестидесятников в 1962 году,  но спустя всего три года сценарий показательной порки — процесс Синявского и Даниэля — был испорчен непредсказуемым поведением тех, кому надлежало бояться и трепетать: они вместо этого стали сочинять письма протеста. Возник самиздат. Вообще-то он возник раньше: в 59 — 60-х на филфаке МГУ я читала в машинописи стихи Цветаевой, и даже «Лебединый стан», стихи Гумилева, Мандельштама. Они ходили по рукам, кто-то их переписывал, кто-то перепечатывал. Но термина «самиздат» не было. Поток самиздата возник позже и вскоре был оседлан самыми разнообразными персонажами.

Улицкая с симпатией описывает эту атмосферу новой общности и неожиданно открывшейся свободы, но вовсе не без иронии. Вот Илья, давно уже превративший самиздат в источник заработка, приобщая к делу своего друга Миху, сравнивает, наслаждаясь «собственной ролью в мировом прогрессе», потоки неподцензурной литературы с воздуховодами, по которым распространяется живая энергия. Миха подавлен «открывшимся величием друга», а автор, иронически замечая, что нарисованная Ильей картина «не вполне соответствовала действительности», видит то, что не разглядел простодушный и наивный Миха: «...мелкие бесы русской революции — те самые, достоевские — клубились в темнеющих углах оскудевшего сада».

О «Бесах» автор напомнит еще раз, уже в конце книги, когда тесть Михи Сергей Борисович Чернопятов, старый зэк, казалось бы непререкаемый авторитет среди противников режима, сдаст всех своих соратников и завершит предательство артистичной пресс-конференцией, призвав к пересмотру движения. «Открыл ли Достоевский особую стихию русского революционного беснования или невзначай создал ее» — вопрос этот обсуждают не только Миха с Ильей. (Помню, во время пресс-конференции Петра Якира и Виктора Красина мы с друзьями тоже рассуждали о том, чего здесь больше, — бесовщины, описанной Достоевским, или азефовщины, изобретенной охранкой.)

Улицкая вовсе не героизирует диссидентов, как это часто принято (хотя самые известные из них все же выступают где-то на заднем плане рыцарями без страха и упрека). Она видит все слабости и пороки движения. Да и движения-то как такового нет: скорее, его как организацию изобрели в КГБ да выдумку поддержали Якир с Красиным. На самом же деле, как иронически замечает Улицкая, «все подпольщики тех лет, читатели и делатели самиздата, переругались и разбились по мелким партиям, на овец и козлищ. Правда, разобраться, кто овцы, кто козлища, не удавалось. <…> Чай и водка льются рекой, кухни пузырятся паром от политических дискуссий», но «сырость ползет от стены возле плиты вверх, к запрятанным микрофонам».

Замечательная фраза. Что-то было смешное и наивное в тех свободолюбивых и бесшабашных беседах под негласным контролем охранки. Про контроль, конечно, помнили. Иные кухни, мнится мне, даже преувеличивали собственное значение — никаких микрофонов там не было, но хозяева многозначительно прижимали пальцы к губам, когда разговор принимал слишком опасный оборот: им тоже хотелось быть причастными к великому противостоянию интеллигенции и власти. Но все же это было сообщество если и не полностью свободных и независимых людей, то уже и не испуганных рабов. Играли люди в диссидентов, лишь поглощая самиздат и витийствуя под водочку и закуску, или в самом деле участвовали в подпольных изданиях, сочиняли письма протеста, защищали арестованных — всегда была опасность, что им будут предъявлены нешуточные счета. И всем основным героям Улицкой по этим счетам пришлось платить.

Дороже всего — Михе. Его история особенно наглядно демонстрирует зловещую роль, которую негласно играла политическая полиция в судьбах людей. Увлеченно и самоотверженно работающий после окончания института в подмосковном интернате для глухонемых детей, Миха, в один из приездов в Москву, получает от Ильи два пакета с фотокопиями повестей Синявского и Даниэля. Своей радостью от чтения он наивно делится с коллегой, а тот немедленно пишет на него донос. И прощай работа в интернате, которой молодой учитель был предан всей душой: звонок из КГБ вынуждает директора, едва ли не плача, отказаться от одаренного педагога.

Возможно, если б не это увольнение, Миха прожил бы иную жизнь, преподавал, разрабатывал бы свои методики работы с глухими, защитил бы диссертацию, стал видным дефектологом. Научная работа, любимое дело — это та ниша, где находили убежище многие, испытывающие отвращение к режиму. Саню Стеклова, например, спасает от активного диссидентства музыка: он слишком увлечен профессией, чтобы думать о политике. (Хотя после само­убийства Михи он впадает в депрессию и в конце концов решает эмигрировать, воспользовавшись фиктивным браком.)

Натура Михи требует дела, и он уходит в диссидентство, начинает издавать журнал, принимает близко к сердцу дела крымских татар. Ну и кончилось все арестом.

Хрупкий Миха оказался крепким орешком для КГБ: не каялся, не кололся, на суде произнес замечательную речь, в лагере держался твердо. Но к концу срока ждал его сюрприз: покаяние блестящего Сергея Борисовича Чернопятова, сдавшего зятя с потрохами (Миха женился на дочери старого диссидента, влюбившись в нее по уши). И когда замаячила угроза нового ареста и следователь поставил его перед выбором: тюрьма или эмиграция, а капризная эгоистичная жена ехать наотрез отказалась, Миха не нашел другого выхода, кроме самоубийства.

Можно было бы сказать, что Миха слишком идеален, что таких совестливых, самоотверженных, с обостренным чувством справедливости людей просто не бывает. Но именно у Михи есть прозрачный прототип: Илья Габай. Родился он, правда, не в Москве, а в Баку, но дальше автор следует вехам его биографии: и раннее сиротство, и опыт детдома, и жизнь впроголодь, и учеба в пединституте, и работа в школе для глухонемых, и увлечение новыми методиками сурдопедагогики, и стихи (слабые, но трогательные), и борьба за права крымских татар, и самоубийство.

«По убеждению всех, знавших его, Илья Габай, с его высокой чувствительностью к чужой боли и беспощадным сознанием собственной ответственности, был олицетворением идеи морального присутствия», — говорится в его некрологе в 30-м выпуске «Хроники текущих событий». Миха Меламид, на мой взгляд, — тоже дань памяти Илье Габаю.

Следует ли искать прототипы других главных героев? На мой взгляд — нет, хотя это занятие может и показаться увлекательным. Я вот, читая рассказ Улицкой про обстоятельства отъезда в США Сани Стеклова, не могла не вспомнить, что американская журналистка, которой обещаны норковая шуба и пять тысяч долларов за фиктивный брак, фигурирует в воспоминаниях Людмилы Штерн об Иосифе Бродском. И там и там простодушная американка влюбляется в своего фиктивного мужа, который никак не может ответить ей взаимностью по причине равнодушия к женщинам вообще. Значит ли это, однако, что блестяще образованный, полиглот, знаток музыки и балета, друг Бродского Геннадий Шмаков, о котором рассказывает Людмила Штерн, прототип Сани Стеклова? Нет: совсем другой человеческий тип.

В книге Людмилы Штерн можно обнаружить источник еще одного эпизода романа Улицкой: рассказ о том, как накануне смерти Бродского, 27 января 1996 года, к нему в гости пришли Александр Сумеркин и Елизавета Леонская. Роман Улицкой кончается эпилогом, в котором в гости к Бродскому приходят Саня Стеклов со своей троюродной сестрой Лизой, известной пианисткой. То, что биография Елизаветы Леонской, покинувшей СССР и обосновавшейся в Вене, концертирующей по всему миру, давней знакомой Бродского, отдана писательницей одной из своих героинь, — это очевидно. Но можно ли говорить о персонаже и его прототипе? Стоит ли думать, что Александр Сумеркин, друг Бродского и редактор издательства «Руссика», эрудит и просветитель, является прототипом Сани Стеклова? Тоже нет, хотя, возможно, какие-то его черты Улицкая позаимствовала для своего героя.

Но эти наблюдения (если они будут множиться) любопытны для понимания метода писательницы.

Она в первую очередь внимательный свидетель эпохи, цепкий наблюдатель, подмечающий яркие детали, хоть в жизни, хоть в документах, и умелый конструктор, способный найти им применение.