Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

Как дальше сложатся их судьбы?

Композиция романа дискретна. Высказывалась даже мысль, что Улицкая написала вовсе не роман, а скорее сборник рассказов, объединенных общими героями. Не могу с этим согласиться. Плавного, линейного течения действия в романе действительно нет.  Тридцать рассказов, составивших книгу, никак не назовешь главами. Однако судьбы всех основных героев пройдут перед читателем на протяжении сорока с лишним десятилетий. Правда, не в той линейной последовательности, в какой написаны главы, посвященные детству.

Расставшись с троицей во время фестиваля молодежи, читатель не без удивления обнаруживает, что в следующем рассказе, «Зеленый шатер», нет ни Сани, ни Михи, а откуда-то взялась Оля, дочь номенклатурных родителей, казавшаяся правильной советской девушкой до тех пор, пока не поступила на филфак университета. Меняется и стилистика: в авторскую речь иронически-остраненно вплетается речь советской чиновницы, озабоченной поведением дочери: «Оля, чистая девочка, набралась в этом университете тлетворного влияния и, когда одного из университетских преподавателей, скрытого антисоветчика и врага, само собой, народа, посадили за пасквиль, опубликованный за границей, подписала вместе с некоторыми своими однокурсниками, с толку сбитыми дураками, письмо в его защиту. И ее, вместе с другими подписантами, из университета выгнали»

Синявский не назван здесь по имени, хотя всякому ясно, что речь идет о нем. Но биографией Синявского Улицкая не вольна распоряжаться, а биографией анонимного персонажа — имеет право. И это нужно хотя бы для того, чтобы назначить обвинителем на процессе вместо Зои Кедриной мать Оленьки, номенклатурную писательницу-сталинистку, обозначив тем самым и драматургию рассказа, и наглядный разрыв поколений: мать в зале суда среди обвинителей, а дочь — в толпе осаждающих суд, сочувствующих обвиняемому.

Вот тут-то, в этой толпе, и проявляется один из троицы мальчишек, с которыми мы расстались в предыдущем рассказе, Илья.

Но ведь там был фестиваль молодежи, 1957 год. А тут процесс Синявского — Даниэля, 1965-й. А что происходило в эти восемь лет? Автор их опускает. Однако спустя примерно двести страниц будет описана история первой женитьбы Ильи и рождения его ребенка-аутиста.

Рассказ «Зеленый шатер» вместит всю жизнь Ильи и Ольги: счастливый брак, азартные и захватывающие игры в диссидентов, самиздат, интересные знакомства, внезапное решение Ильи эмигрировать (а Ольга не решается: сына от первого брака отец не выпускает), фиктивный развод, предательство Ильи (он женится за границей), мучительную обиду Ольги, смертельную болезнь, настигающую каждого из них. Безысходный финал жизни, так много обещавшей, безысходный финал любви.

А в следующих рассказах мы вновь увидим еще не поженившихся Илью и Ольгу в компании друзей, которые кажутся молодой женщине такими умными, яркими и притягательными, переживем обыск в их доме, заканчивающийся конфискацией чемодана самиздата и фотоархива Ильи. А потом узнаем и то, что осталось загадкой для героини, — отчего вдруг Илья так внезапно заторопился эмигрировать: он попался в силки, расставленные КГБ. Выбор, предлагаемый высоким гэбэшным чином, невелик: или сесть, потянув за собой жену, или… Да нет, нет, не доносов требуют: красноречивый гэбэшник убеждает, что портретная галерея нонконформистов, созданная Ильей, — это историческая ценность и что в интересах истории — ее сохранить. А где лучше сохранность, чем в архивах тайной полиции? Всего-то и надо, что продолжать работать, как ни в чем не бывало, а дубликат фотографии отдавать в руки высокого чиновника охранного ведомства. И Илья сдается.

Так один рассказ цепляется за крючок, оставленный в предыдущем, действие развивается не линейно, но движется по какой-то спирали, свивая в клубок события, сплетая судьбы героев. «Общий круг», «круг общения» — метафоры, реализуемые писателем. Персонажи повествования словно расставлены по кругу, писатель выхватывает их в произвольном (или ему одному ведомом) порядке, помещая в рассказ то в роли главного героя, то в роли второстепенного, то эпизодического, перемешивая времена действия, меняя местами следствие и причину.

Чтобы снизить, очевидно, серьезность тона и повеселить читателя, Улицкая разбавляет основной корпус книги рассказами, основанными на диссидентских байках, — был такой вид интеллигентского фольклора, имевший успех после изрядного количества выпитого вина, водки и чая, когда никто не проверял историю на достоверность.

Во многих байках фигурировал «Архипелаг ГУЛАГ» — самая крамольная, с точки зрения КГБ, книга. Вот и героиня Улицкой Ольга отдает перепечатывать «Архипелаг» своей школьной подруге Гале Полухиной и спохватывается, когда узнает в новоиспеченном муже Полушки «Грызуна» — так они с Ильей прозвали одного из примелькавшихся топтунов, следивших за ними. Бросились было забирать рукопись, да уже поздно — пропала. И диссидентская чета размышляет: «надо ли сообщить через Розу Васильевну автору, что, возможно, машинопись попала в КГБ».

Сообщать автору, конечно, не надо, ибо никакая машинопись «ГУЛАГа», неизвестная КГБ, по рукам не ходила. До тех пор пока не разразился скандал в результате ареста и самоубийства (29 августа 1973 года) Елизаветы Денисовны Воронянской, выдавшей ленинградскому КГБ место хранения рукописи, никто, кроме самых близких Солженицыну людей, «Архипелаг» в глаза не видел. Да и Воронянская, одна из самых преданных помощниц Солженицына,   перепечатывавших «Архипелаг», получила от писателя настойчивое распоряжение уничтожить имевшийся у нее экземпляр, но обманула автора, красочно описав, как сожгла рукопись.

Бедную женщину допрашивали пять дней и вынудили назвать место хранения, после чего отпустили. В отчаянии от собственного предательства, она повесилась. Лишь после этого Солженицын принял решение печатать «Архипелаг» за границей. Все это рассказано Солженицыным в книге «Бодался телёнок с дубом». Но у байки свои законы, здесь «Архипелаг» ходит по рукам, еще не превратившись в книгу, а КГБ охотится за ним.

Мало того, с крамольной машинописью происходят комичные истории, вроде той, что рассказана в новелле «Маловатенькие сапоги». Падчерица диссидента, провинциалка, приехавшая в Москву, не может устоять перед красотой невиданных сапог и, проведя полдня в очереди, покупает их, вместо того чтобы отправить денежный перевод деду.

Сапоги оказываются маловаты, и девушка набивает их папиросной бумагой, обнаруженной под письменным столом отчима, — все до единого листики использовала. А наутро с обыском приходит КГБ, ищут «Архипелаг» — и безрезультатно. В байках часто хромает логика, здравый смысл и почему-то простая арифметика. Логика: пугливая девушка не решается сказать отчиму, что истратила деньги на сапоги, но не боится взять без спросу толстенную пачку бумаги, на которой что-то напечатано, хотя не могла не видеть похожие пачки на его переплетном столе. Здравый смысл: обученные проводить обыск люди что, не догадались заглянуть на полочку в уборной и проверить содержимое сапог?

Арифметика: сапоги хоть и маленькие, но на редкость вместительные. Первый том «Гулага» — это тридцать семь авторских листов, стало быть, около 500 страниц, если печатать через один интервал (а если через полтора — так 700 с лишним). Представьте себе, что вы набиваете сапоги папиросной бумагой и вам надо скомкать 500 листов. Не влезет их в сапоги столько, скомканных.

По принципу байки скроен и рассказ «Кофейное пятно». Мечта безденежного самиздатчика и библиофила — обнаружить связку драгоценных книг на помойке. Временами, очевидно, она обретала черты законченного рассказа:

на вопрос следователя КГБ — откуда книги, можно было ответить: купил.

А еще проще — нашел. Вот и в рассказе Улицкой наследники генерала Троицкого, по роду службы имевшего доступ к тамиздату и увлеченно собиравшего запретные книги, выносят опасную коллекцию на помойку, где ее благополучно обнаруживает поутру диссидент-кочегар. Ну и можно ли поверить, что разжалованный атташе по культуре в посольстве Швеции и выпускница МГИМО, дочь генерала, не найдут лучшего, более выгодного и более безопасного способа избавиться от книг тестя, если уж они им так мешают?

Байки есть байки: интеллигентский фольклор рождал подобные сюжеты, их пересказывали друг другу в качестве анекдотов, не слишком придираясь к несообразностям. Насколько они уместны в этой книге? По-моему, не слишком. И совсем не случайно, что сюжетно они почти не связаны с основными линиями повествования, разве что пришпилены к ним.