Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

Понятно, что низкое положение троих мальчишек в детской иерархии, основанной на силе, обернется их интеллектуальным и духовным преимуществом. Биолог и генетик Людмила Улицкая не ставит под сомнение возможности педагогики, но, похоже, считает, что не всякое человеческое существо можно воспитать.

Дворянин Саня Стеклов, несостоявшийся музыкант, продолжающий жить в мире звуков, и плебеи Илья и Миха недаром сходятся, оставаясь друзьями на всю жизнь: все они восприимчивы к культуре, и это, пожалуй, врожденное. Поэтому для всех троих оказываются чрезвычайно важными культурные наставники: одаренный учитель литературы и, в особенности, бабушка Сани, Анна Александровна.

Ситуация, мне как нельзя более знакомая. У меня самой в середине пятидесятых был похожий учитель: тоже прошел войну, тоже предан литературе, тоже идеалист, тоже затеял литературный кружок и точно так же оказался неугоден школе: «педагогическому коллективу» нестандартные люди не нужны. Правда, не столь блестящ, как герой Улицкой Виктор Юльевич Шенгели, — тот просто рыцарь педагогики, обладающий удивительным воспитательским талантом (хотя, сказать по правде, литературные беседы Виктора Юльевича, воспроизведенные в книге, довольно банальны, тут бы автору лучше оставить побольше загадок). Но хоть сконструирован этот учитель согласно школьным представлениям о положительном герое, сделан он все же из понятного материала: в пятидесятых годах похожие учителя еще встречались. Должность учителя еще не имела клейма неудачника. Еще не прервалась окончательно традиция дореволюционной педагогики.

Что же касается бабушки Сани Стеклова, Анны Александровны, умной, образованной, сохраняющей удивительное достоинство в столкновении с хамским и убогим укладом советской жизни, — то это, видимо, знаковый тип Москвы пятидесятых.

Мне же она кажется словно списанной с моей дальней родственницы, Татьяны Алексеевны Логиновой. Совсем как герои книги, я повадилась в этом же возрасте (12 — 16 лет) ходить в комнату в коммуналке, где бедность соседствовала с осколками иной жизни, свидетелями которой выступали фотографии молодых курсисток с замечательными лицами (куда делись такие лица?), театральный бинокль, инкрустированный перламутром (куда делись красивые вещи?), подшивки журнала «Аполлон» и тонкие книжечки Ахматовой, Цветаевой, Андрея Белого, Гумилева, от которых веяло другим миром.

Очевидно, это тоже характерно для поколения: найти моральный авторитет не среди отцов, насмерть испуганных временем и приспособившихся к нему, но среди дедов, сформировавшихся при той, цветущей, разнообразной, порушенной жизни. Татьяна Алексеевна не говорила со мной ни о политике, ни о государственном устройстве (совершенно так же, как делает это героиня Улицкой). Но она могла сказать, что Достоевский — величайший писатель, а «Бесы» — пророческий роман (а в школьной программе о Достоевском вообще ничего не было, кроме ругательств Горького). Что Ахматова — замечательный       поэт (и это мнение перечеркивало известное постановление ЦК), а другой великий поэт — Пастернак (и это рождало отвращение к травле Пастернака и недоверие ко всей советской прессе). Героиня романа Улицкой Анна Александровна Стеклова воспитывает внука и его друзей одним уже стилем своего дома, разговорами о музыке и литературе, посещениями музеев и консерватории и глубинной несовместимостью со всем советским.

В рецензиях на роман Улицкой часто встречается утверждение, что эта книга о поколении шестидесятников. Сама Улицкая говорит осторожнее: «Я не совсем настоящий шестидесятник, потому что младшее крыло».

Эта дефиниция мне кажется очень существенной. «Младшее крыло» шестидесятников — на самом деле это уже другое поколение, с другой идеологической закваской.

Понятие «шестидесятники» достаточно прочно вошло в историю советской цивилизации, и нет нужды размывать его смысл, и без того не слишком определенный. Однако все же большинство исследователей этого не столько поколения, сколько формации сходятся на двух моментах.

Первое. К шестидесятникам относятся те, кто пережил в конце пятидесятых ломку мировоззрения уже сформировавшимися людьми. (Юрий Карякин, например, считал, что шестидесятники — это те, кто своими глазами видели 37-й год, войну и достаточно зрелыми людьми встретили ХХ съезд.)

И второе: основой мировоззренческой составляющей шестидесятников был антисталинизм, при сохраняющейся вере в коммунизм, в Ленина, в «социализм с человеческим лицом». Да, потом они выбрали разные пути. Одни стали конформистами, другие вступили в открытую конфронтацию с властью, третьи отправились в эмиграцию. Но в начале шестидесятых это были люди, оседлавшие время и чувствующие себя «заодно с правопорядком».

Очень важно здесь отличие формации шестидесятников от тех, кто стоит почти рядом, но мыслит себя скорее в оппозиции к ним.Александр Кабаков, ровесник Людмилы Улицкой (и почти ровесник главных героев ее романа), рассуждая о шестидесятниках, относит собственную генерацию к поколению, определяемому по названию экранизации «Звездного билета» Василия Аксенова «Мой младший брат» (а у младших братьев со старшими довольно сложные отношения и множество задавленных комплексов). «Я советскую власть ненавижу с тринадцати лет», — продолжает Кабаков, недоумевая, почему шестидесятникам потребовалось столько времени, чтобы разобраться в ее характере.

Разумеется, в поколении Кабакова — Улицкой (к которому принадлежу и я) люди думали по-разному, но тут важен тренд. Если шестидесятник Евтушенко верил (или не верил, но писал): «Не умрет вовеки Ленин, и коммуна не умрет» — и обещал погибнуть «смертью храбрых за марксизм», если Роберт Рождественский считал, что «начинаемся с Ленина мы», и гордился: «По нацио­­нальности я — советский!» — то младшие братья шестидесятников всей этой риторикой брезговали, даже если и не начинали заниматься деятельностью, которую Уголовный кодекс определяет как антисоветскую.

Когда повзрослевший Миха совершает своего рода паломничество в дом Волошина в Коктебеле и туда приходят порознь два известных поэта, Миха и его друг холодны к их стихам, потому что «в их глазах они были слишком советскими и официальными». Хотя именно Миха, единственный из троицы, не сразу изжил коммунистические иллюзии, помог привлеченный Ильей Оруэлл.

Герои Улицкой не переживают во время ХХ съезда ломку мировоззрения: оно только формируется у них. Когда на фестивале молодежи 1957 года только что закончившие школу, но еще не поступившие в свои институты Миха с Ильей знакомятся с Пьером Зандом, бельгийцем русского происхождения, получившим в наследство от родителей вместе с русским языком любовь к России и ненависть к советскому режиму, который он определяет как «совершенно сатанинский, мрачный и кровавый», они не «дают отпор» потомку эмигрантов, как требует кодекс советского человека (и как сделал бы классический герой-шестидесятник). Во внезапно вспыхнувшей дружбе с русским бельгийцем (растянувшейся на всю жизнь) вовсе не политика главная составляющая. Вот они оказываются около дома Марины Цветаевой в Трехпрудном переулке. Мемориальной доски на доме нет, и имени Цветаевой нет в советских учебниках, и не печатают ее, но стихи мальчики знают. А для Пьера Цветаева не просто любимый поэт, но еще и близкая знакомая матери. Пространство русской литературы оказывается общим между русскими мальчиками, живущими по разные стороны железного занавеса.

Андрей Синявский говорил, что у него с советской властью стилистические разногласия, — заявление, которое много раз вменяли ему в вину отчаянные противники режима. Меж тем это глубокая мысль.

В книге «Пестрые прутья Иакова», о которой я писала раньше, композитор Владимир Мартынов с иронией и горечью рассуждал об изуродованном пространстве Москвы, Кремля, монастырей, о той «загаженности», которая и есть «основополагающий модус советской власти». Из этой «загаженности» он выводил эстетическую глухоту советского человека. Однако же сам Мартынов смог увидеть эту «загаженность»? И стало быть, возможны обратные ситуации: эстетическая чуткость отдельного индивидуума приводит к конфликту с советской властью.

Мальчики Улицкой, генетически не расположенные к насилию и потому отпавшие от стаи, попадают в пространство русской культуры и начинают испытывать стилистические разногласия с властью.

Как дальше сложатся их судьбы?

Композиция романа дискретна. Высказывалась даже мысль, что Улицкая написала вовсе не роман, а скорее сборник рассказов, объединенных общими героями. Не могу с этим согласиться. Плавного, линейного течения действия в романе действительно нет.  Тридцать рассказов, составивших книгу, никак не назовешь главами. Однако судьбы всех основных героев пройдут перед читателем на протяжении сорока с лишним десятилетий. Правда, не в той линейной последовательности, в какой написаны главы, посвященные детству.