Время – московское! - Александр Зорич

И, наконец, Константин Алексеевич Двинский. Академик, физик, инженер, один из патриархов Технограда. Создатель теории границы, положенной в основу технологии Х-крейсеров. Он ничем не командовал, но никому и не подчинялся. Авторитет же его был огромен.

Вместе с Константином Алексеевичем на Глагол направлялись полсотни самых разнообразных специалистов, в компанию которых Таня со своей экзотической ксеноархеологией вписалась вполне органично. Потому что, кроме физиков, химиков, математиков, астрономов и геологов, под началом Двинского находились: пять спелеологов, два астроботаника, сейсмолог, палеолог, ихтиолог, конхиолог, семасиолог, философ-онтолог, философ-гносеолог и православный богослов отец Василий. Все это аморфное скопление штатской публики, располагающее, между прочим, тремя десятками единиц бронетехники и сотней солдат для охраны, в документах проходило как «Отряд 200». Однако с легкой руки Индрика это скучное поименование было перекроено в «осназ Двинского».

Что бы ни собирался сказать академик (а говорил он порой вещи совершенно неуместные или как минимум необязательные), все члены совещания приготовились послушно внимать – кто с любопытством, а кто с плохо скрываемым унынием.

– Я уже давно смирился с тем, что наша… научная экспедиция… носит не вполне обычный характер и будет сопровождаться человеческими жертвами. Что ж, это печально, но, исходя из сложившихся обстоятельств, неизбежно. Однако сейчас, если только я правильно вас понял, коллеги… товарищи военные, вы намерены поставить на голосование вопрос об убийстве нескольких десятков людей. Причем на этот раз речь идет не о солдатах врага, а о персонале научных станций. А ведь эти люди уже не первый год занимаются тем же, чем намерены заняться после их убийства и мы: исследованием планеты Глагол. Давайте забудем на минуточку о возможной военной направленности их исследований… О том, что часть конкордианских ученых, находясь под идеологическим прессингом своего правительства, мечтает о скорейшей победе над нашей родиной… Я уверен, что в конечном итоге движет ими вовсе не ненависть к Объединенным Нациям и не меркантильный расчет… Что в основе их действий лежит общечеловеческая, неизбывная тяга к познанию… Как сказал бы отец Василий, любомудрие…

«О, как они прекрасны – эти конкордианские рыцари науки, порожденные воображением академика», – вздохнул я.

– И этих людей мы сейчас замышляем убить! Прямо на рабочих местах! Вот я представляю себе подобную ситуацию… Иду я по Технограду… Скажем, из своего кабинета по направлению к… к…

– К кабинету своего заместителя? – предложил Иван Денисович.

– Да нет же! К этому… прости господи… вихревому бассейну! Готовлюсь к очередной серии экспериментов… Как вдруг все взрывается, горит, грохочет и меня вульгарнейшим образом разрывает на кусочки! Вот что я себе представляю, товарищи военные. Хочу вам сказать, что я полностью солидарен с конкордианским персоналом, который несет свою научную вахту на станциях «Рошни». И я протестую! – Двинский неожиданно и резко повысил голос. – Протестую! И готов объявить голодовку! Отказаться от участия в экспедиции! И вообще от всякого участия в подобном кровавом предприятии! Если только вы, товарищи, – заключил он тихонько, явно напуганный собственным криком, – намерены путем голосования благословить убийство безоружных ученых… и лаборантов.

В начале выступления академика Колесников пытался миролюбиво улыбаться, но вскоре стремительно помрачнел. Да, Демьян Феофанович не на шутку разозлился, о чем свидетельствовали побагровевшие щеки и побелевший кончик носа, и был готов сообщить академику нечто очень и очень резкое…

Но не успел. Иван Денисович ловко перехватил инициативу:

– Константин Алексеевич, дорогой, спасибо вам за замечательное выступление. Очень своевременное выступление! В самом деле, что-то нас заносит… Сказывается напряжение… На войне чересчур легко сделать необдуманный шаг… В то время как научная солидарность, которая, по сути, является одной из форм гуманизма…

«Черт, да решайте уже что-нибудь, – подумал я устало. – Давайте поскорее воевать, пока в системе нет ни одного клонского звездолета!»

От интенсивной эксплуатации Х-крейсеров во время битвы за Восемьсот Первый парсек комфортнее и надежнее эти корабли никак не стали. Только наоборот.

Даже в «штабном зале», самом большом обитаемом помещении Х-крейсера, было душно, влажно, сумеречно и холодно. Как мне показалось, температура за время нашей дискуссии упала градусов на пять. Безумно хотелось курить, но это строго возбранялось везде, кроме капитанского салона и крошечных тамбуров перед гальюнами.

Каждую минуту нашего пребывания в граничном слое Х-матрицы полтора кило люксогена отрабатывались в активном цикле стабилизации и превращались в шлак.

В штатном режиме шлак перемешивался в утилизаторе с веществом-поглотителем и помещался в изолирующие ампулы, годные к многодневному хранению.

В том самом утилизаторе, который вышел из строя час назад.

На время ремонта шлак, прожигающий обычную сталь, как уголек – лист папиросной бумаги, пришлось перенаправить в аварийный бункер с хризолиновой облицовкой.

У бункера дежурили два техника в скафандрах. На вооружении у техников состояли ведра с поглотителем и совковые лопаты. Когда в бункер с вкрадчивым шипением поступала очередная порция шлака, один техник вручную отдраивал люк, а второй быстро вбрасывал в него несколько лопат поглотителя.

Поглотитель трещал и плевался струями радиоактивного дыма. Люк спешно задраивали. Затем из принесенного ручного дезактиватора распыляли «аэрозоль Д». Аэрозоль связывал частички радиоактивного дыма и оседал повсюду в виде гнусной салатовой слизи.

На подаче ведер со свежим поглотителем стояла четверть всего экипажа.

Ясное дело, продолжаться долго подобный аврал не мог. И пока Иван Денисович под тяжелым взглядом генерал-майора восхвалял гуманизм академика Двинского, столбик температурного датчика бункера подступил к красной отметке и почти моментально перемахнул ее.

«Понимаете, Шурочка, – пояснял мне потом Вокас Суконцев, старший корабельный врач „Ксенофонта“, похохатывая и притом даже как-то подвывая гиеной, – там все светилось! Если бы не новые скафандры „Гранит-3Т“, техники получили бы лучевые ожоги четвертой степени! Представляете? Четвертой! Богатейшая клиническая картина! Поражение подкожной клетчатки! Даже костей! И это nihil aliud nisi* чисто ожоговая симптоматика, мы не говорим о последующей лучевой болезни!»

И ладно бы речь шла только о прелестях, расписанных Суконцевым. Последствия начавшегося прогорания бункера были непредсказуемы в самом плохом смысле слова. Радиоактивное заражение корабельной атмосферы, пожары, взрыв – что угодно и притом в любых сочетаниях.

– Говорит центральный! – Голос принадлежал Велиничу, командиру корабля. – Прошу срочно явиться Мормуля и генерал-майора Колесникова!.. Да, Свасьян, вы тоже подходите.

Тон командира не предвещал нам в ближайшем будущем легкой жизни. Не знаю кто как, но я сразу понял: утилизатор починить не удалось. Иначе Велинич ни за что не стал бы столь бесцеремонно вызывать в центральный отсек генерал-майора Колесникова, как если бы тот был вторым замом командира трюмной команды.

– Что? Что такое? Мы ведь еще не закончили обсуждение! – всполошился Двинский.

– Ничего не попишешь, Константин Алексеевич, – со смиренным злорадством сказал Колесников. – На корабле командир – царь и бог. Если вызывает – значит, надо. Извините.

Мормуль, Колесников и Свасьян стремительно удалились.

– Ну все, начинается, – констатировал Иван Денисович.

– Что начинается?! Имейте в виду – насчет голодовки я не шутил! – Двинский никак не желал вернуться с небес на палубу.

– Не волнуйтесь, Константин Алексеевич. Держу пари: сейчас вариант с уничтожением станций «Рошни» отпадет сам собой.

Индрик был абсолютно прав. Как всегда.

«З-з-зынь! З-з-зынь! З-з-зы-ынь!»

– Внимание, общая радиационная тревога! Сработала автоматическая блокировка переборочных дверей! Без служебной необходимости каюты не покидать! По осевым проходам перемещаться только в изолирующих противогазах!

Говорил не Велинич, а Мормуль.

«А быстро они до центрального добежали», – мелькнула мысль. И еще: «Ну все теперь. Люксогеновый шлак небось через край бункера хлещет. Только бы Таня там у себя в каюте не запаниковала… Впрочем, человек она крепкий, она не станет. А почему я решил, что крепкий? Да потому что!»

Но аргументация «потому что потому» меня не устраивала – слишком хорошо я представлял себе весь спектр возможных аварий на боевом корабле. С каждой секундой мое беспокойство за Таню росло. Дорого бы я дал, чтобы оказаться в каюте, которую она занимала вместе с тремя другими женщинами-учеными, втихаря ревновавшими молодую выскочку к своему кумиру Двинскому. (Разумеется, ревность их обреталась не в сексуальной, а в «любомудрической» плоскости.) Я бы успокоил ее, утешил, помог разобраться с противогазом, а если, не приведи Господь, пришлось бы покидать корабль – провел через хаос задымленных коридоров к спасательной капсуле…