Против всех - Анатолий Афанасьев

Продавщица Лиза на прощание тайком вручила ему телефончик, присовокупив нежное: «Мало ли, вдруг захочется!» — на что Егор ответил категорически: «Жди, Лизок. У меня не сорвется».

Неподалеку от магазина выискал укромную скамейку, присел покурить. Оперся на пакет со старой одевкой: не мог же он бросить жакинское добро: вещественная ниточка, связывающая с двумя годами покоя.

Сидя в кустах, попытался себя идентифицировать. Кто он такой? Почему ребята в магазине, прожженные московские барыги, отнеслись к нему, двадцатилетнему, как к старшему — это не игра, такого не подделаешь. И почему такая пустота в груди, будто трехдневная дорога на перекладных отсосала всю энергию, и лишь на самом донышке души тлело смутное нетерпение: Анечка! Что-то важное, драгоценное он утратил, оставил на каменистой площадке, где упал на колени мертвый добытчик Спиркин, но что? Уж не то ли, что называли греческие мудрецы гармонией чувств? Если это так, то утрата непоправимая.

Он спокойно поджидал двух гавриков, которые потащились за ним от магазина. Значит, успел Вадим или кто-то другой подать знак. Егор подумал: нехорошо, братцы! Выпивали вместе, а ты, Лизок, даже телефон оставила в залог приятного свидания.

Но раздражения не испытывал, понимал, где очутился. Москва! Она всегда была такая же, на ходу подметки резала. С какой стати ей меняться?

Двое гавриков, помаячив, оглядевшись — набережная пустая, — наконец решились, приблизились к скамейке и без лишних слов плюхнулись с боков, да так плотно, будто хотели согреть. Крепыши, ничего не скажешь. Один, с фиксатым ртом, чуть улыбнулся — рыжее солнышко сверкнуло, второй с наколкой на запястье: лагерный штамп, не фальшивка, Жакин и в этом научил разбираться. Оба в меру опасные.

Фиксатый медлить не стал, сразу приступил к делу:

— Давай, мудяша, делиться. Покажи нам с Геной, чего у тебя в кармане.

Гена для психологического воздействия нажал кнопку на откидном ноже, и тусклое лезвие щелкнуло в сантиметре от Егоркиного бока.

— Надеюсь, — сказал фиксатый, — ты в разуме, малец? Нарываться не будешь?

— С какого хрена мне нарываться? — успокоил Егор. — Но все же хочу вас предупредить, господа.

— О чем?

— Лучше бы вам держаться от меня подальше. Вы поскольку кружек сегодня приняли?

— Чего? — переспросил фиксатый. Но Егор смотрел на его товарища с длинным ножом, и от укоризненного взгляда тот вдруг покрылся испариной.

— Ты чего? — психанул он. — Пугаешь, что ли? Да мы тебя, блин, сейчас в клетку распишем.

— Нет, не распишете, у вас силенок маловато. Лучше ступайте в церковь и поставьте свечку, что ее мимо пронесло.

— Кого ее? — с неиссякаемым любопытством потянулся сбоку фиксатый и вмиг схлопотал локтем в кадык, перегнулся к земле и начал хватать ртом воздух, мучительно багровея. Генину кисть с ножом Егор прижал к скамье. Продолжал смотреть в мутные глаза, где закипала блатная истерика. Предупредил:

— Брось нож, урка. Живой уйдешь.

Гена послушался, выронил нож, но это была уловка.

— Мы пошутили, — сказал он.

— Я понял. Что дальше?

— Ты кто? Из Малаховки, что ли? Чего-то мне твой рыльник знакомый.

Фиксатый корчился на скамье, ему уже удалось раза два вздохнуть.

— Знаете, в чем ваша беда, ребятки, — посетовал Егор. — Вас мало били. Вы нападаете превосходящими силами и поэтому редко получаете сдачи. И решили, что вы лихие и непобедимые. А это совсем не так. Поодиночке вы дерьмо. Людьми не стали и даже смерти не чуете. Вот ты, Геннадий, через секунду можешь помереть. Хоть чувствуешь это?

Истерика в уголовных глазах потухла, и Егор с облегчением увидел, что Гена отказался от мысли напасть исподтишка.

— Извини, земеля. — Гена попробовал освободить зажатую руку, Егор ее отпустил. — Обознались, видать. Сигнал был, вроде ты залетный. Но ты из Малаховки. Теперь я узнал.

К этому времени обрел голос фиксатый:

— Сигаретку дайте, пацаны… Ух, тяжко! Ты чем ударил, друг? Кастетом, что ли?

Егор нагнулся, поднял нож, сложил и вернул хозяину. Потом угостил сигаретой фиксатого.

— Прием такой: укус тарантула. Хочешь научу?

— Не надо, — фиксатый жадно затянулся.

Егор достал пачку валюты, отслоил сотенную, протянул ему.

— Сходи разменяй. И пивка прихвати. От пива тебе полегчает.

У парней глаза заблестели волшебным светом, забавно на них смотреть.

Фиксатый убежал с деньгами, Гена поерзал, отодвинулся. Тоже закурил. Сказал задумчиво:

— Рисковый ты, вижу. Но, извини, неосторожный. Здесь территория Кудрина Сашки. Далеко не уйдешь. Наши на выходе примут.

— Что предлагаешь?

— Помогу, если хочешь. Я сам когда-то был такой. Теперь помягчал маленько.

— На меня поработаешь?

— Чего надо?

— Тачку нормальную. Не засвеченную. Права. Потом, может, еще чего-нибудь.

— Когда надо?

— К вечеру подгонишь к отелю.

— Какой суммой располагаешь?

— Любой. В пределах разумного.

— Сделаю… А ведь ты не из Малаховки.

— Чалился давно?

— В том году вышел. Так ты оттуда? Вроде непохоже.

— Об этом не думай. Два процента с тачки годится?

— Ништяк.

Подоспел фиксатый с пивом и разменной монетой. Две тысячи с мелочью отсчитал Егору.

— Курс по две сорок. На пиво из твоих взял, правильно?

— Да… Вас кто навел? Вадик, что ли?

— Ты даешь в натуре, — фиксатый возмущенно вскинулся, но наткнулся на ледяной взгляд Егора, поперхнулся, механически погладил кадык.

— Ген, сказать ему?

— Конечно, говори. Она, сучка, нас чуть не подставила. На хорошего человека натравила.

— Лиза? — удивился Егор.

— Кто же еще, — усмехнулся Гена, уже откупорив банку. — Она там от Кудрина поставлена. Ее тоже осуждать нельзя, работа как работа. Козлов надо стричь.

Егор попрощался с братанами, пошел дальше.

На душе опять кошки скребли. Женщины! Скрытные, загадочные создания. Мужчину легко распознать, но не женщину. У них бывает какое-то уродство в мозгах. Вон Ирина прознала, что он уезжает, прибежала на автобусную остановку. Кинулась к нему, как лань к проточной воде. Он, в общем-то, обрадовался, что она живая. Сдержал слово Жакин. Но не знал, как с ней говорить. Зато Ирина вела себя так, словно ничего особенного за последние дни с ним не произошло, и так нежно прикасалась к его щеке, так потерянно улыбалась, будто в самом деле провожала любимого человека. Потрясающе! Он определил ее поведение как чисто женское, неосознанное предательство. И устыдился самого себя. Ему стало по-настоящему жалко непутевую, горькую добытчицу, тратящую жизнь неизвестно на что, в сущности, беспомощную, как птичка в клетке. Ирина клянчила, не надеясь на успех:

— Возьми меня с собой, Егорушка. Что тебе стоит? Я тебе пригожусь.

— О чем хочешь проси, но не об этом.

— Почему, милый? Я тебя больше не возбуждаю?

— Я же говорил, у меня невеста дома.

Не смутилась, не обиделась.

— Ну и что? Я не помешаю. Я же в сторонке буду, а когда понадоблюсь…

Предательство — вот оно. Бессмысленное, жутковатое. Лишь бы утянуться куда-нибудь, лишь бы достичь чего-то, ей самой неведомого. Может быть, большой кучи денег. А может быть, благодати. Ей все едино. К счастью, подоспел Жакин со свертком жратвы на дорогу. Увидел Ирину, цыкнул на нее, отогнал. Та послушалась, смиренно потупясь, с трагической миной побрела к дальней скамейке. Она при Жакине теперь делалась как бы немного загипнотизированная.

Учитель напутствовал так:

— Собачья любовь, Егор, вернее женской. Гирей тосковать будет.

— Я вернусь. Чего мне там особенно делать. Заберу Аню и вернусь.

Жакин усомнился:

— Могут и не выпустить. Но помни, мне жить тоже недолго осталось. Лет десять, не больше. А здесь все твое.

…Остаток дня Егор провел спокойно. Вернулся в отель, сходил в парикмахерскую. Оттуда вышел помолодевшим опять на свои двадцать лет. Поднялся в номер и вздремнул часика три. Потом спустился в ресторан и поужинал. В небольшом зале с роскошной хрустальной люстрой, с пианино в углу, за которым тихонько что-то медлительное бренчал длинноволосый тапер, чинно, бесшумно двигались официанты в длиннополых пиджаках сюртучного покроя. На каждом столе, застеленном старинной парчовой скатертью, — ваза с цветами и свеча в золотом подсвечнике. Все пристойно, богато, с аристократической претензией, как в английском клубе. Публики немного, и тоже в основном солидные люди со своими спутницами или небольшие компании. Громких голосов не слышно. Дамы в вечерних нарядах, в камнях, в бриллиантах. Может, и проститутки, но не отличишь от герцогинь. Егор поймал на себе два-три цепких, изучающих женских взгляда, в которых сверкнул незамысловатый интерес.

Он заказал жаркое, какие-то закуски, немного водки. Официант, средних лет мужчина с умным, чуть утомленным лицом, почтительно предложил бутылочку «Мутона» 1952 года, которое якобы смягчит остроту жаркого. Егор не знал, что это такое, но согласился. Через двадцать минут официант подкатил столик-жаровню, где под чугунным противнем тускло-ало тлели крупные угли, присыпанные пеплом. Девушка-помощница в строгом бежевом костюме принесла глиняный горшок с тушеной картошкой с грибами. С противня в глубокую фарфоровую тарелку официант переложил огромное количество ароматного мяса, помощница сняла крышку с горшка и подковырнула маленьким ножичком коричневую пленку, проверяя крепость картофельного жара. На столе появились вазочка со сметаной и несколько мелких судков со специями. Егор следил за этим священнодействием, едва ли не открыв рот. Официант откупорил бутылку черного вина с поблекшей от старости этикеткой и подал ему пробку. Егор не ударил в грязь лицом, со значительным выражением понюхал, кивнул.