Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

Господарь Влад своей особой являл удивительную смесь добрых и злых человеческих качеств, среди которых первенствовала безмерная жестокость. Отчаянно храбрый, умный воевода сумел прослыть более свирепым кровопийцей, чем самые безжалостные, изобретательные в мучительстве турецкие военачальники. Но и он не в силах был совладать со своим боярством. Пределом мужественного сопротивления Цепеша бесерменам стала война, в которой армию захватчиков возглавил сам султан. Влад поначалу храбро отбивался, в одну из ночей даже внезапно напал на вражеский стан, вызвал в нем великое смятение, добрался с боем до самого Мухаммедова шатра. Потом, однако, пришлось покориться; изменило воеводе не счастье, изменили вероломные мунтянские бояре.

С тех пор жестокий и храбрый Влад не пытался более восставать против злого рока. И давал работу быстрой сабле только в набегах на чужие земли, где именем Цепеша давно пугали детей, где его проклинали с амвонов при каждой службе в городских и деревенских церквах.

К беглецу и сироте, Богданову юному сыну, грозный Влад относился хорошо. На Молдове многие надеялись: сосед даст княжичу войско, чтобы тот мог отбить у преступного дяди отцовский престол.

И разговор вернулся к молдавским делам. К заботам и бедам крестьян, к усобицам и спорам с боярами и между селами, к недородам и татарским набегам, к саранче, нередко присоединявшейся к иноземцам, чтобы пустошить изобильную хлебом и мясом, медом и шерстью, каменной солью и тучными сенокосами Землю Молдавскую. И снова — к защите народной отчины, к турецкой угрозе.

Мессер Антонио, в своих скитаниях научившийся понимать речи самых разных племен, неплохо разумел язык, столь родственный наречиям Италии. И слушал все более внимательно стараясь за беседой увидеть лик народа, все более пленявшего воображение, будившего в душе неутомимого исследователя и путешественника все более острое любопытство. О нет, то не была входившая у поэтов в моду счастливая Аркадия[98]; общины тамошних селян жили отнюдь не идиллической жизнью. В разбросанных среди лесного малолюдия, за бескрайними пустошами нераспаханных земель селениях люди жили суровой жизнью, полной опасностей, подчинявшихся своим писаным и неписаным законам, порой — жестоким. За кровь и обиды мстили люто, расправу и суд творили по—своему, — не сдерживая ярости, разбуженной неправдой. Вражда меж крестьянскими общинами, между ними и семействами больших и малых бояр нередко вела к пролитию крови, и княжьей власти, ослабленной долгой усобицей, не всегда удавалось положить ему предел.

И все — таки Мастер чувствовал; таинственная, прекрасная мужественной красой Земля Молдавская все более влечет его к себе.

— Отобьемся и от осман, — убежденно сказал тут Банчул, — от всех ворогов отобьемся, бесермен и латинцев, если не загонят нас в кабалу бояре, не продадут в холопство, не отнимут отцовой и дедовой сабли у каждого пахаря. Вишь что творят, жадные вепри, по всему краю!

То была в душе простого землянина и войника давняя рана. Боярство на Молдове теснило последние вольные общины, где силою, где хитростью отнимая земли простых братьев по отчинам. Раболепствуя перед знатью, ища сторонников, слабые господари смутного времени, не думая о будущем, раздали боярству огромные наделы, и не было почти сел, не попавших к ним в кабалу. Люди в них сохраняли волю, но сидели уже частью на земле, писанной за боярином, а за это — платили, кто деньгой, кто — хлебом, просом, медом, овцами, рыбой. Крестьяне знали уже: это — начало рабства. Узники Леричей и тут ждали, что скажет сотник Боур. Тудор ведь повидал свет, знался с мудрыми мира, был славным воином. Да и сам — из вольных пахарей, дед его жил крестьянским трудом. И сейчас еще в родном селе, где стоит дедов дом и живет большая и буйная Тудорова родня, сотника почитают полноправным братом по отчине.

— Многое ныне решится наследованием княжьего венца, — сказал тут Тудор. — Останется на столе на княжьем Петр—воевода, — и пойдет все у нас по боярской да султанской воле. Бояре наши мыслят так: с бесерменами им в ладу легче быть, чем с сыном земли, потому—де ни к чему крестьянину свобода и сабля, его дело — землю ковырять да шапку пред паном ломать, да отдавать ему, боярину, все, что ни взрастит на земле своей. Чтобы каждому было свое, как в латинских землях: простому люду — трудиться и покорствовать, знатному человеку — воевать да править, монахам же да попам — отмаливать у бога за всех грехи. Бояре наши думают так, и нынешний господарь согласен с ними во всем. А если платить стали дань султану, причина тому не один лишь страх, а й расчет — согласие боярского князя с иноземцем крепче, чем с простым защитником своей земли.

— Что же мыслишь, пан сотник, об этом сам? — спросил Могош.

— Мыслю я, о виданном и слышанном в иных местах рассуждая: где сильны бояре — там слаб государь, в неволе и нищете пахари. А коли так, — нет у земли защиты от ворога. Сильные люди страны заняты сварами меж собою, и топчут ее чужие кони, и грабят в ней иноземцы да полонят — татары, турки, кто пожелает того. Так и будет на Молдове, коль останется княжить в ней неразумный трус. И может все стать по—иному, по старой правде земли, коль сменит труса разумный и храбрый государь.

— Так где же он, святой ключ к нашей воле? — спросил старый Банчул. — Неужто в воле самой?

— Только в ней, — кивнул сотник Тудор. — Да в любви человека к воле своей и земле, в готовности биться за нее до смерти.

5

В замке в это время готовились к долгожданной встрече. Мессер Пьетро, кляня пропавшего Василя, самолично возглавил работы по хозяйству. Чистили и подновляли склады. Готовили амбразуры для новых пушек. Готовили к приему новых запасов огневого зелья подвалы под самой крепкой башнею — Пороховой. Амброджо с Конрадом осматривали не использовавшиеся до тех пор помещения в других вежах укрепленного пояса; новых ратников, ожидаемых с галеей, надо будет как—нибудь расселить, пока не расширят для них старую казарму. Готовили втихомолку и приданое сестре, еще не знавшей о воле братьев, но уже почуявшей сердцем, что припасен у старших и на ее долю недобрый дар. Мазо об этом, правда, знал, но ратникам было строго велено не допускать к нему девушку, дабы не ширилась среди младших в семействе не ко времени опасная смута.

Забот было много. Мессеру Амброджо, кроме прочего, надо было написать для отправки с судном кучу бумаг, мессеру Пьетро — закончить давно начатое, большое и почтительное послание главе семейства, всевластному в клане дядюшке Дионео. Особо следовало отписать доброму дядюшке о непокорности юного Мазо, к которому тот, как говорили, благоволил. Пьетро опасался, что всесильный дядюшка не одобрит отдачи надежды семьи в пиратские юнги, и этот акт следовало основательно объяснить своенравному старцу.

Готовился к приятному для него дню и отец Руффино. Багаж достойного клирика был по—иночески скуден, вполне умещаясь в крохотном сундучке. Но рыжий патер увозил, вместе с живой добычей, немалый духовный груз — со славою завершенные во имя господа угодные всевышнему дела. Была, правда, еще добыча вещественная, хотя тоже — духовная. Ее созерцанием и услаждал теперь душу мудрый отец Руффино, сидя за столом в кресле, в бывшей горнице Антонио — живописца. Рыжий патер задумчиво рассматривал свой трофей — путевые записи кочующего еретика, его дневники, наброски увиденных в разных странах построек, задуманных в дороге зданий и статуй, полотен и машин. Глядя на них, отец Руффино думал о местах, где носила беспутного Антонио нечистая сатанинская сила, о тайных и явных нитях, связывавших дела и судьбы святой римской церкви с делами и судьбами тамошних людей и царств.

Бот набросок — стены Константинополя. Теперь это оплот Высокой Порты, в сущности — новой великой державы в Европе. Что ж, умные клирики Рима правы: Ватикану и Порте никогда не придется сталкиваться всерьез. Куда пойдут, однако, далее турки? От этого зависят судьбы мира, главнейшее дело курии и всех тайных сил Рима — разумно направить новые удары осман. Оплотом ненавистнейшей, самой могущественной восточной ереси становится все более крепнущая на севере новая держава — Москва; туда, значит, на север и следует направить оттоманский ятаган. Пять единоверных, все еще способных к бою татарских орд — Астраханская и Золотая, Казанская, Ногайская и Крымская, теснимые ныне московитами, с великой радостью соединятся с мусульманской Портой в священной войне, охватывая вместе московские земли с юга и запада, выходя схизматам в тыл от верховий Волги.

Когда же московский камень расколется под турецким чеканом — тогда и пробьет заветный час для нового великого союза государей римской веры. Крестовый поход, какого еще не видел свет, — вот что станет возможным тогда с верою в успех. И латинский крест, через степи Московии, можно будет двинуть сквозь пространства Азии до страны Катай, до самого океана, за которым — острова Сипанго[99]. Великие, тайные замыслы курии роились в воображении рыжего патера, когда он листал бумаги пойманного Антонио—еретика.