Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

4

Темница — не дом родной, — в темнице время тянется медленно, сквозь свинцовое сито тревоги. Дружеская беседа в ней — лучший способ отогнать тоску. Текла беседа узников и здесь, в тюрьме замка Леричи. Пленные воины вспоминали о прошлом, гадали о будущем, перемывали кости немилостивой судьбе.

Стосковавшись по родине на чужбине да в плену, говорили больше о ней, о близкой, но недосягаемой Земле Молдавской. О том, какой особый, нигде не чуянный более дух идет от меда, собранного бортниками на тайных полянах старых кодров. Как вкусно, каждое по—своему, мясо трех пород водившихся в их земле овец. Вспоминали охоты на диких. Как быстро бегали вислогубые — нижняя губа диких овец отвисала на целых два пальца — по кручам, так быстро, что не каждая собака могла и догнать. Как ловили у лимана, выше Монте—Кастро, тарпаньих родичей, водившихся только здесь удивительных крохотных коньков, чье мясо так любили татары с Поля.

Вспоминали смешные случаи. Зэбрелуш рассказал о том, как забрался землянин[96] из его села в дупло за медом, да провалился; за много лет углубление в огромном дереве стало в добрую пещеру, да и мёдом наполнилось почти до краев, мужик увяз в нем по самое горло. Несколько дней просидел бедняга, не в силах выбраться, весь в меду, поддерживая им же в теле жизнь, пока туда же, волею судьбы, не забрался полакомиться здоровенный медведь. Землянин, слава богу, не растерялся: вцепился мишке в кудлатую задницу, издал страшный вопль. И лютый зверь, испуганный насмерть, ринулся прочь и вытащил — таки крестьянина из сладкой западни, в которой тот чуть было не погиб.

— Только не медведь то был, братья, — промолвил кто — то в темноте, за спиной рассказчика, — ей—богу, не медведь! То был, — понизил он голос, — сам пан леший, провалиться мне на месте, коли не так!

Говорили и о иных делах, более важных. О битвах с мунтянами, ляхами, татарами, о нападениях осман и мадьяр. О незаживающей ране Молдовы — смутном времени, начавшемся со смертью доброго Александра и все еще не окончившемся, ибо нет еще на столе княжества истинного государя — нынешний, братоубийца Петр, и земле не люб, и умом да духом слаб. О том, как ждут на Молдове все прекращения междуцарствия, утверждения в столице доброго воеводы, способного правую отчину свою устроить и оборонить.

Воевода же и хозяин крепкий стране был нужен, как никогда прежде. Ибо надвигалась с юга страшная, небывалая от Батыя угроза — турки.

Даже здесь, в темнице замка Леричи, простые сыны Молдовы были едины, почитая надеждой страны юного, не по годам разумного и храброго княжича Штефана, сына несчастливого Богдана. Славный, великий воитель был Богдан, да оплошал — доверился брату. Оттого и погиб.

—  Баде Банчул, — вспомнил тут Сас, — почему ты молчишь? Был ты с покойным воеводой под Красной или не был?

— Был, — отозвался старый воин, подсаживаясь к их кружку, — как же не быть. Но чего теперь о том говорить? Каждый знает в нашей земле, как то было. Как заманил князь Богдан поляков в чащу, как стали мы валить на конницу ворога подрубленные буки да дубы, как смяли ляха да заставили утекать. Только мало кто тогда ушел.

— Наш баде Банчул и не то помнит, — заметил Юга. — Он, пане сотник, еще с отцом твоим, капитаном Влайкулом, в войске князя Александра на мунтян хаживал, воеводу ихнего Дана за помощь туркам наказывал. Да на Орден ходил, под самый Мариенбург, железноголовых рыцарей побивал.

Тудор знал о тех боевых делах по рассказам отца. Чета орхейских лучников, посланная Александром — воеводой в помощь литовскому князю, разбила ливонцев у самых стен главнейшей орденской твердыни. Гарцуя перед вратами, молдавские войники выманили немцев из крепости, притворным бегством завлекли к ближнему лесу и оттуда, укрывшись за деревьями, расстреляли из своих больших луков. Старый Банчул охотно поведал об этом опять, не умолчав о своих подвигах и о доблести предводителя отряда.

Мессер Антонио вначале тяжело переживал новое заключение. Не в силах уснуть, он всю ночь маялся неотвязными думами о роковой и страшной силе, настигшей его здесь, замкнувшей на нем железные и каменные когти. Но неизменная бодрость, ничем не омраченная уверенность посланных ему судьбою товарищей постепенно возвращала Мастеру надежду. Венецианец с особым удовольствием наблюдал за молдавским сотником, давно пришедшимся ему по душе. Прирожденный воин и начальник над ратниками, белгородец обладал редким умением рождать вокруг себя дух товарищества и веры, дружного и спорого стремления к успеху общего дела, и это — незаметно, словно одним своим присутствием. Воины, хотя никто его над ними не ставил, уважали его уже и слушались, будто так оно и полагалось, и иначе быть не могло. Это, наверно, было очень ценным качеством в незнакомой архитектору Земле Молдавской, где воины все свободны и все — служат. Едва очутившись среди них, дотоле каждый сам по себе коротавших плен, одним своим присутствием сотник Тудор сплотил их в небольшой отряд.

— Ради княжича Штефана, — говорил Рагузан, — более всего добрых ратников готовы собрать наши села, что меж Днестром и Прутом. Народ у нас к сабле привычнее. Поле—то дикое — прямо за тыном.

— Так оно и есть, — поддержал Драгой. — Боярских гнезд в тех цинутах поменее, менее в них, значит, ляшских подражателей да пособников.

— Меньше и городов, — подтвердил Сас. — Латинских же попов, латинов—бюргеров, известно, более всего в Сирете, Тротуше, Байе, Бакове. Ворогов княжичу в запрутских селах меньше, любви — больше.

— Но почему оно так? — спросил Юга. — Откуда у ляхов с их ксендзами к Богданову сыну такая лютость?

Головы повернулись к Тудору, и Мастер это с удовольствием отметил.

— Дело в самом Богдане — воеводе, — пояснил Тудор. — И далее даже — в отце его Александре—государе, во всем доме Александра Доброго, по чьим заветам правил Богдан. Отец призвал в нашу землю гонимых латинами гуситов, чтобы завели у нас ремесла и науки, сын чтил их всегда и оборонял. Отец всегда противился латинству, наступавшему на нашу землю, отворявшему врата ее панам—ляхам, дабы володели нами и правили, сын то же продолжал чинить. Потому и был он латинянам нелюб.

— Да не одолел отец соблазна, заводил латинских полюбовниц, — ворчливо заметил старый Банчул. — Вот и расплачивается ныне земля наша за его грехи.

Все опять посмотрели на Тудора.

— Скажу, други, правду, — поднял руку сотник. — Княжич Штефан — истинный сын отца своего во всем. Отцовой веры и науки держится твердо, отцово дело далее вести клянется крепко. Воссядет княжич на отчем столе — и не будет на Молдове ни отступничества от нашей веры, ни гонений на иные. Латинянин и бесермен, иудей и православный — пред княжичем пребудут все равны во милости иль в опале, каждый — по делам своим. Ныне же, — голос Тудора потеплел, — юный княжич наш живет на чужбине, княжич Штефан — в бедности, терпя высокомерие мунтянских бояр и челяди. Было и такое — тайные люди Рима извести его пытались, в сговоре с дядей душегубов к нему посылали. Только есть вокруг воеводы нашего чаемого верные слуги, берегут они его надежно от лихих людей.

— А мунтяне? — спросил кто—то. — Мунтяне—то к нему как?

— Господарь Влад закону гостеприимства верен, — ответил сотник. — Только что можно ведать о завтрашнем дне, под рукою князя Влада живя, да еще — в Мунтении?

В кружке мужей воцарилось молчание. Мунтения, несчастная соседка Молдовы, была местом, откуда привыкли ждать и козней, и беды. Причин для беспокойства, в сущности, было три. Во—первых, эта земля давно попала под власть осман и была им покорна. Во—вторых, много зла у себя и за пределами страны творило могущественное, своевольное и жадное, во всем послушное туркам боярство этой страны. В—третьих, на престоле ее сидел сын Дана, жестокий Влад Цепеш[97].

— О сем, — усмехнулся Юга, — лучше может рассказать Могош. Ведь он у нас — мунтянин.

Взоры обратились к этому воину — коренастому и плечистому, в кудлатой кушме, надвинутой на самые глаза.

— Не мунтянин я нынче, братья, а молдаванин, — отозвался тот. — И что сказать о той земле? Душа болит вспоминать.

— Ты все—таки вспомни, Могош, — сказал старик Банчул. — Кто лучше расскажет о той стороне.

Войник, служивший в последние годы в тигинских стягах, и вправду более всех знал о своей земле, чьи позор и горе выстрадал до конца. Сначала неохотно, потом все более воодушевляясь, Могош поведал о том, что заставило его покинуть родину.

Мунтения для этой части Европы была отличным примером того, что случается со страной, в которой сверх всякой меры возрастает сила спесивой и алчной знати. Давно минули времена, когда господари той земли успешно противились османскому натиску. Бояре Мунтении и сами не хотели биться, и воеводам да народу в том препятствовали.