Турецкая романтическая повесть - Кемаль Бильбашар

— Нельзя ли нам наедине поговорить? — обратилась она к начальнику.

Тот с недовольной миной кивнул в знак согласия и вышел.

— Я пришла… — начала Алие. — Это все мой отец подстроил… Я пришла, чтобы хоть немножко загладить его вину.

— Он, я это знаю… — пробормотал Хасан. — Что поделаешь, раз уж так получилось…

— И подумать только, мой отец!.. — опустила голову девушка.

— Что поделаешь, — повторил Хасан. — Видно, мне так на роду написано.

— Никто не знает, что я пришла сюда. Дочка начальника тюрьмы — моя подружка.

— Я никому не скажу.

— Если отец узнает… — Она запнулась. — Хотите что-нибудь передать со мной?

— Спасибо. Как там моя мать?

— Хорошо. Только плачет все. Конечно, это для нее удар. Я зайду к ней…

— Передайте ей привет. — Он задумался. — Нет, лучше вам туда не ходить. Начнутся сплетни.

Разговор никак не клеился. Алие молча смотрела на Хасана. Наконец он поднялся.

— Вам, наверно, некогда…

— Да нет, время есть.

— Может, этот кабинет нужен начальству…

Девушке тоже пришлось встать.

— Вы не тревожьтесь. Вас скоро выпустят.

— Спасибо, — сказал Хасан направляясь к двери.

На пороге уже ждал надзиратель. Спустившись по лестнице, они вышли во двор, где еще гуляли заключенные.

— Кто приходил? — спросил Хусейн, сидевший на прежнем месте все в той же позе.

— Кому мы нужны! — уклонился от прямого ответа Хасан. — Конечно, другой Хасан нужен был.

— Ах ты, незадача! — вздохнул Хусейн. — А я-то обрадовался.

Время прогулки истекло.

— По камерам! — закричал надзиратель.

Медленно, нехотя арестанты разбрелись по своим камерам, и огромная дверь тюрьмы закрылась наглухо и надолго.

Хасан был в смятении. Зачем приходила Алие? Это же дочь Мастана! Может, она пришла разведать, что у него на уме? А может, просто хотела поиздеваться над ним? Нет, что-то не похоже. Он вспомнил ее смущение, ее печальное лицо. Вот и пойми этих женщин. Недаром в пословице говорится: «Сам залим, и сын — алим»[78]. Подошел Гюрро.

— Слышь, из Сиирт один человек сейчас встретил.

— Кого встретил?

— Пашо, товарищ мой. Пять дней ехал на черном поезде.

У Гюрро два любимых присловья. Одно — курдское: «Хюде разы бике», другое — арабское: «Ефрах я ельби» («Веселись, моя душа»). Он повторяет эти слова без конца, кстати и некстати. Веселый парень Гюрро, прямой, открытый. Для тех, кто ему нравится, он весь выложится, ничего не пожалеет, зато с другими даже не здоровается. Он и в тюрьме не горюет: то пляшет, то поет что-то по-курдски.

Сидит Гюрро за убийство. Кажется, с деревенским агой счеты свел. Мало кому он об этом рассказывает.

— У человека ружье есть, — любит повторять Гюрро. — Ружье — это хорошо. Сердитый будешь — бах! — и конец. Один паразит меньше…

— А потом в тюрьму, — в тон ему подхватывает Хасан.

— И конец!

Иногда черные глаза Гюрро гаснут, заволакиваются грустью. Должно быть, он думает о своей деревне, обо всем, что там осталось. Но обычно такое долго не продолжается. Он быстро стряхивает с себя уныние и опять начинает петь и танцевать.

Хасан почему-то сразу завоевал его доверие, и Гюрро поведал ему свою историю. Родом он был из деревни Бемеклер. Однажды в деревню приехали какие-то люди. Стали измерять землю, которую крестьяне обрабатывали с незапамятных времен, ставить на ней непонятные знаки.

Один — огромный, усатый детина — объяснил.

— Все эти земли принадлежат теперь Шейхо.

— Какому такому Шейхо?

— Это ага. Скоро его увидите.

Потом они уехали. Оставили крестьян коротать бессонные ночи. Прошло несколько дней. Раз как-то смотрят крестьяне — приближается к их деревне целый отряд таких же, что приезжали до этого.

— Селямюналейкюм.

— Алейкюмселям.

— Среди вас есть Шейхо?

— Да, это я, — ответил один из всадников, крепкий на вид мужчина средних лет.

— И наши поля теперь твои?

— Мои.

— И Зизон тоже?

— Тоже.

— И Хармантепе?

— И Хармантепе.

— Извини, но мы тебя раньше никогда не видели.

— Ну и что ж! А поля мои. У меня на них купчая есть.

Крестьяне стали его упрашивать:

— Уезжай ты отсюда, ради аллаха, подобру-поздорову. Руки-ноги тебе целовать будем!

В это время на холме показался Гюрро. В руках у него винтовка — отцовский подарок.

— Стой! — окликает его Шейхо.

— Чего тебе у нас надо?

— Не твое дело, убирайся!

— Я тебе уберусь!.. — И Гюрро вскидывает ружье. — Шаг сделаешь — убью.

Вай, богатырь Шейхо-ага! Вай, храбрец Шейхо-ага! Вокруг него люди верные. Пришпорил лошадь, прет напролом. Тут его пуля Гюрро и свалила.

Долго тянулось дело. Поля-то принадлежали крестьянам, а не Шейхо. И каймакама привлекли. Говорили, Шейхо его подкупил. Шейхо виноват, каймакам виноват. Один убит, другой отвертелся. А Гюрро получил тридцать лет. Четыре года уже отсидел.

— Так мне сердце сказало: «Убей, — говорит, — его». Сердце человеческое не соврет. Раз сердце сказало — значит, надо убить.

— А потом — в тюрьму, — напоминал Хасан.

— Хюде разы бике! — Гюрро гордо вскидывает голову. — Зато у наших крестьян поля остались. Хюде разы бике!

В четверг Хасана, наконец, вызвали на допрос к судье. Так он ждал, так надеялся — все выяснится. А вышло по-другому. Судья задавал ему такие вопросы, что совсем сбил с толку.

— Хотите что-нибудь сказать? — спросил он в конце.

Хасан молчал. Жандармы увели его. Когда он все это рассказал старому арестанту по прозвищу Лютый Али, тот расхохотался.

— Дурень ты! Ребенку, который не заплачет, молока не дадут. «Не знаю я ничего, господин судья. Отпусти меня!» — и точка. Вот как надо, сынок, а то здесь и подохнешь.

— Скажешь тоже… Я всего неделю сижу.

— С такой башкой ты здесь надолго застрянешь. Да еще лишку просидишь. Клянусь аллахом, курд выйдет, а ты останешься!

И он отправился по камерам рассказывать всем о глупости Хасана. Его зычный голос отдавался эхом среди бетонных стен.

— И все молчит… Ха-ха-ха! Ну, его и пихнули обратно в камеру. Ха-ха-ха!

Другие арестанты тоже покатывались со смеху.

Все они, пока сидели в тюрьме, хорошо изучили тонкости судебного крючкотворства. Хасан проклинал себя последними словами, не зная куда деваться от стыда.

А ведь правду говорил Лютый Али. Когда в следующий раз на вопрос: «Что вы можете сказать суду?» — Хасан ответил: «Хочу, чтобы меня отпустили, господин судья», — тот сразу распорядился освободить его, наказав явиться на суд восьмого числа следующего месяца. Добавил только: «Не придешь — тебе же хуже будет».

Хасан даже растерялся от неожиданности. Он на свободе, а Гюрро, Хусейн, Лютый Али, Салих Оборвыш, Бешеный Мухаррем?.. Кому из них сидеть двадцать пять, кому десять, кому пять лет. Меньше пяти и срока не было. Дело Хусейна все еще тянулось. Но тюремные законоведы давно уже предрекли: если отец девушки будет молчать, дадут семь лет четыре месяца.

Никогда еще касаба не казалась Хасану такой большой, такой красивой и нарядной. Он не сразу двинулся в путь — постоял у тюремных ворот, с удовольствием озираясь вокруг. Свернуть за угол, пройти мимо парка, потом направо к кладбищу, а оттуда — прямая дорога в деревню. Время было обеденное. Если не мешкать, к вечеру он уже будет в Караахметли. Дорога займет часов шесть. Однако Хасан чувствовал, что не сможет идти шесть часов подряд. Словно за те пятнадцать дней, что он сидел в тюрьме, у него подменили ноги.

Выйдя за город, Хасан облегченно вздохнул. От прежней растерянности не осталось и следа. Думы о матери, Сердере Османе, о Салтыке, об урожае гнали его вперед. Как плакала, убивалась, должно быть мать!.. Хасан прибавил шагу, закурил. Вот и кладбище позади. На дороге маячили два крестьянина верхом на ослах. Они остановились закурить.

— Здравствуйте, уважаемые, — догнал их Хасан.

— Здравствуй.

— Благополучный вам путь. Куда направляетесь?

— В Харымлы, — ответил один, — за дровами.

— Доброе дело. А я в Караахметли.

— Слыхали про такую деревню. Далеко. Что же ты пешком-то.

— Да я из тюрьмы…

— О аллах! Бумаги, что ль потерял?

— Нет.

— Из-за земли, стало быть?

Хасан рассказал им свою историю.

— Зло за добром следом ходит, — вздохнул тот, что постарше. — Что творится! Худые времена настали, прямо конец света.

— Бывает, — отозвался другой. — А много ли отсидел?

— Две недели.

— Дешево отделался, — сказал усатый и вдруг спохватился: — Да ты ведь голодный наверное? — И, не дожидаясь ответа, достал из волосяной сумы лепешку и кусок тахинной халвы. — На, ешь.