Турецкая романтическая повесть - Кемаль Бильбашар

Не выколосились хлеба — крестьянину прямая дорога в Сарайкей, в поденщики. Ничего другого не остается. С ума сводит караахметлийца эта долина Сарайкей. Сердце его кровью обливается, когда он сравнивает свою скупую землю с благодатной сарайкейской землей.

А те, из Сарайкея, владельцы неиссякаемой земли, радуются, когда в Караахметли неурожай. Они всегда первыми узнают, выколосились ли у соседей хлеба; и если нет, эта весть для них — масло на хлеб, бальзам на сердце. Будешь радоваться, если с приходом караахметлийцев плата за поденную работу сразу падает.

Из-за этого другие крестьяне, нанимающиеся поденщиками в Сарайкей, не любят караахметлийцев. Редкий год дело обходится без поножовщины. При виде караахметлийцев, бредущих с потухшими глазами искать работу, кулаки у всех других поденщиков сами собой сжимаются.

Пока Хасан сидел в тюрьме, миновало самое опасное для посевов время. Небо не оставило без дождя Караахметлийскую долину. Благодать пролилась не только на поля, но и на горящие сердца крестьян — ведь они в эти дни только и делали, что смотрели вверх, как помешанные. Едва на раскаленное небо из-за горы Карынджалы или из-за Бабадага, Кекикли или Марды выплывало несколько едва заметных белых пушистых комочков, деревня приходила в волнение.

Ни о чем другом и разговору не было — только об облаках, о дожде и ветре.

— В Узерлике прошел дождь.

— Сырой землей пахнет, брат.

— Завтра к утру жди у нас…

Чаще всего эти легкие, пушистые облачка обманывали надежды караахметлийцев. Повисят они над долиной день-два, иногда даже и неделю, и уносятся прочь. А на землю хоть бы для смеха одна капля упала. Но караахметлийцы продолжают ждать и верить. Жизнь научила их терпению. Салтык, например, в таких случаях никогда не сердится.

— Не хочет земля дождя. Она и без дождя вырастит зерно, — говорит он.

Все понимали, что это неправда. Всего лишь год назад случилась большая беда. Не смогла земля без дождя налить зерно, колосья стояли пустые — одна солома. Все помнили это, но никто не пытался разубеждать Салтыка, всем очень хотелось верить, что зерно нальется без дождя.

Обманет дождь — тогда целый год свисти в кулак. И это бы ничего, да недаром в Кесикбеле завелась поговорка: «Дождь не идет — конфискатор придет». Конфискатор пощады не знает. Не убежать от него, не спастись.

Да, не будь поденщины, не будь благодатной долины Сарайкей, расстилающейся рядом с сухой караахметлийской землей, Мастан после одного такого засушливого лета стал бы здесь полным хозяином земли. Но крестьяне пока что изворачивались, отдавая ему то, что зарабатывали на поденщине, и дышали свободнее. Правда, свободы этой хватало на какой-нибудь месяц-другой.

— Чтобы я взял у Мастана взаймы! Да повели сам аллах — ни за что!

— Лучше помереть с голоду, чем брать у него!..

Через два месяца другие разговоры:

— Ага, семян не хватает…

— Ага, волы подыхают…

— Ага, того нет, ага, сего нет…

Мастан никогда не откажет. Не от избытка доброты — сторицей возвращают ему долги. Если у крестьянина пропал весь урожай — Мастан возьмет свое в пятикратном, а то и в десятикратном размере. Все бумаги для ипотеки у него готовы заранее, остается только поставить цифру, расписаться. Бумаги эти составляются с тонким расчетом. В них предусматривается малейшая возможность для того, чтобы вырвать землю из рук крестьянина.

До сих пор еще никто из кесикбельцев не получил от Мастана ни куруша, не подписавшись под такой бумагой или не оставив на ней отпечаток пальца. И каждый куруш возвращается к Мастану сторицей. Что ни лето — ему даром достаются восемь — десять полей в счет уплаты долгов. При самом милостивом отношении к должникам он забирает себе после обмолота третью часть урожая.

С тех пор как первый Мастан принес Хафызу-аге отрубленную голову Караахмета и получил за нее сто золотых, прошло восемьдесят лет. И год от году долг крестьян увеличивается. Так и работают: год на засуху, год на семью Мастанову…

Сумерки сгущались. Хасан очнулся от задумчивости. Вот уж и поля его не различить. Он встал, отряхнул руки от пыли и зашагал в долину. Жара спала. Свежий вечерний воздух был наполнен звоном цикад.

Что случилось с Хасаном? Утром чуть свет — в горы. Уйдет к истоку Булака и не показывается до самого обеда. Садится у родника под огромным тутовым деревом и следит оттуда за прохожими. Подсядет к нему идущий мимо крестьянин, заведет разговор, а он и рта не раскроет. Тот встает и уходит ни с чем.

Раз в полдень сидел так Хасан под деревом, строгал складным ножом тутовую ветку. Вдруг видит — по тропинке поднимается Алие. Он глазам своим не поверил: от Караахметли сюда час ходьбы. Девушка из богатого дома, горожанка, забрела одна в такую даль. Смелая…

Алие не видела его. Подойдя к источнику, умылась, намочила волосы, тряхнув головой, откинула их назад. Хасан невольно поднялся, нерешительно шагнул к ней. Но девушка уже сама быстро шла ему навстречу.

— С возвращением вас… Я очень рада… От отца узнала, что вы вернулись. Вчера видела вас в деревне.

— А теперь здесь встретились… Не страшно вам одной сюда ходить?

— А что?

— Все-таки горы…

— Я часто сюда хожу. И ничего со мной не случается.

— Все до поры до времени.

— Вот и отец то же говорит. Как узнает, что я в горах была, начинает меня ругать.

— И правильно. Мало ли что бывает…

Алие махнула рукой.

— Скучно мне в деревне, не привыкла я к такой жизни.

— Конечно, — вздохнул Хасан, — если человек вырос в городе, здесь ему скучно будет.

— Да не в том дело. Заняться нечем…

Алие держалась непринужденно, будто давно была знакома с Хасаном. А ему было не по себе.

— Еще увидят нас, — решился он наконец, — болтать начнут всякое.

— Ну и пусть! Что за беда?

— А Мастан? Вряд ли ему это по душе придется, клянусь аллахом!

— Я его не боюсь.

Что ей на это скажешь? Вместе пошли по дороге.

— Почему крестьяне не любят моего отца? — спросила вдруг Алие.

Хасан растерялся. Вопрос оказался для него неожиданным.

— Не знаю, — буркнул он.

Девушка пожала плечами.

— Не пойму я, в чем дело. Он ведь дома ничего не рассказывает.

И тут Хасана вдруг прорвало. И об ипотеке рассказал, и о конфискации, и о процентах — обо всем. Чем дальше слушала Алие, тем ярче становился румянец на ее щеках, будто она сама была ответственна за все крестьянские беды. Иногда она тихо восклицала: «Не может быть!» А Хасан разошелся, забыв, что перед ним дочь Мастана. Потом сам удивлялся своей смелости.

Показалась деревня. Алие все повторяла:

— Я ничего не знала… Это все его дела, я ничего не знала…

Хасан спохватился — могут увидеть. Собрался с духом:

— Вы идите, а я — немного погодя… за вами следом.

Девушка послушалась, ушла вперед. Хасан примостился под деревом и стал смотреть ей вслед. «Непохожа она вовсе на своего отца, — думал он. — Словно и не дочь Мастана. Понимает чужое горе».

Вот она мелькнула за поворотом и исчезла. Хасан поднялся. Недалеко было его поле. Он направился к нему, поглаживая по пути верхушки колосьев. При каждом прикосновении к ним все его тело, словно током, пронизывала радостная волна. Он еще раз оглянулся на дорогу. Там уже никого не было.

Хасан сорвал один колос, растер в ладонях, бросил зерна в рот. Почувствовав на языке хорошо знакомый вкус молодой пшеницы, он ощутил новый прилив радости. Вот поле Сейдали. Две овцы с краю жевали колосья. Хасан поднял камень, чтобы отогнать их, но так и не бросил. Вот стать бы такой овцой, бродить по полям и наедаться вдосталь каждый день! Он сорвал еще один колос и с наслаждением высосал кисловатый сок из зеленого стебля. Потом подошел к овцам и погладил их по сухим теплым спинам. До его поля оставалось метров сто. Он уселся около овец.

Солнце пекло вовсю. Легкий прохладный ветерок, пробегавший по полю, внезапно утих. Огромная долина замерла, ни один колос не шелохнется…

С тех пор нет-нет да и встретится Хасану Алие. Перекинется с ним приветливым словом — и у обоих на сердце радостнее становится. Потом им труднее стало видеться. Мастан запретил дочери уходить из дому, словно почуял недоброе. Всякий раз, когда она отправлялась в горы, он становился сам не свой. Однажды спросил в упор:

— Скажи-ка, где это ты все пропадаешь?

Алие промолчала, потупив голову. Страшнее всего было ему это молчание. Распалившись, он накричал на нее, но ничего не добился.

— Так. Гуляю… — вот и все, что она ему ответила.

— Она гуляет! — гремел отец. — Что девчонке одной делить в горах? О чем твоя голова думает?

— Да что плохого в том, что я туда хожу? Зверей там нет.

— Ты меня слушай! Не зверей, а людей — вот кого нужно бояться. Они хуже зверя, хуже шайтана!