Булочник и Весна - Ольга Покровская

– Матушка, какая ж ты рыжая! – не постеснявшись моего присутствия, ляпнул однажды Коля.

Ирина не обиделась – золото было ей к лицу, – только отмахнулась и прошла своей дорогой. А Коля направился к жасминовому кусту и макнулся носом в цветение. Свою позлащённую физиономию он аккуратно отнёс к дождевой бочке – глянуть. Впоследствии Коля с успехом отыскивал Иринины веснушки в липовом цвете, в белом и красном шиповнике.

Текли с холма цветущие луга, а между ними нелепой футуристической явью засверкал космодром Пажкова. Джинн комплекса стонал и ухал по ночам, выпрастываясь из преисподней. Под этот вой насельники Старой Весны засыпали с трудом. И я не спал, раздумывая, не пора ли подняться с печи.

Но, как поётся в песне, мой автомат оказался заброшен в вишнёвый сад, в одуванчиковый пух и первую землянику. Да и не по кому, если честно, было стрелять. Моего многоликого врага не взять пулей. Его можно выбелить солнцем, растворить доброй жизнью, в конце концов – простить. Но, честное слово, после свидания с Майей мне было бы проще раздобыть где-нибудь «калаш», чем добрую жизнь и прощение!

К сожалению, у меня не было никого, кто помог бы мне разогнать душевную смуту. С Петей мы не общались. Уважая – даже через ссору – мой запрет, он не появлялся в деревне. Я звонил ему как-то – он не стал со мной разговаривать. Тузиных я в свои проблемы не посвящал, а у кого ещё было спросить? Разве что у Ильи.

Мне странно жилось по соседству с моим строителем. Он поднимался, когда бог пошлет – в четыре, в пять. Разбуженный звоном ведёрка, куда Илья набирал из-под крана воду, я выходил курить и смотрел, как он устраивается на чурбачке рисовать. Бывало, он специально бегал за водой на Бедняжку и, перелив в банку, любовно разглядывал зеленоватый раствор – как редкую краску.

Иногда мне казалось, что не я нанял себе строителя, а, напротив, это меня приютили в добром доме. И хозяин его, какой-нибудь корзинщик или, может, пастух живёт в предгорьях рая. Ещё несколько километров, перевал – и узришь Врата.

Я больше не торопил Илью с домом. Нам было некуда спешить. После известия о предстоящем разводе приезд Лизы на каникулы утратил свою судьбоносность. Вместо прежней цели передо мной встал вопрос, как выключить трепещущую зону души – чтобы она омертвела себе спокойно и я перестал уже докучать себе и своим.

Моему состоянию духа нашёлся товарищ – Ирина. Сталкиваясь иногда на улице, мы составляли с ней недурной ансамбль. Я молча курил, а она, запахнувшись в шаль, изливала на меня многословную жалобу. Сетовала на клубнику, сказочно процветшую, но теперь уничтоженную серой гнилью, на Мишино хронически красное горло и, наконец, на собственное гибельное растворение в однообразии природы. Самое печальное, Ирину, как и меня, никто не собирался спасать. Тузин, сочтя себя некомпетентным в скорбях жены, старался бывать дома пореже, и это, как всегда, ему удавалось.

Полный древнего яда ненависти, Николай Андреич остался в оккупированном театре. У него была цель – отвезти свою пьесу на два или три театральных мероприятия, где, может быть, удастся пообщаться с более удачливыми коллегами – то есть сделать то, чем пренебрегал в молодости.

Везти необкатанный спектакль Николай Андреич не мог, а потому, втроём с Мотей и Юрой, они крутили его бог знает где – в клубе ветеранов, на череде «выпускных», на Днях сирени в городском парке.

Цветами их, естественно, не забрасывали. Зато к Николаю Андреичу подходили старушки, глухие, слепые, при этом слёзно признательные за спектакль. Тузин сходил с ума и готов был задушить каждую. Правда, однажды сказал: «А кто знает, Костя, на что нас Бог поставил? Метим в Наполеоны, а может, вот бабулькам последнее лето скрасим – и будем молодцы?»

Я старался намекнуть Тузину, что он не будет молодцом ни при каком раскладе до тех пор, пока у него дома тоскует человек, жена. Но он только махал рукой. Близость цели делала его нечувствительным ко всему, что не способствовало её достижению.

С углублением в лето я заметил: Ирина редко оставалась в пределах своего сада. Почти всё время она возилась теперь у заросшей ирисами канавки, словно здесь, перед забором, был берег, где жизнь могла хотя бы слегка лизнуть волной башмаки.

Когда я въезжал на холм, она поднимала взгляд от земли и махала мне. Я парковался и шёл здороваться.

– Ну, Костя, как у вас дела? Как стройка? – обычно спрашивала она и просвечивала меня обнадёженным взглядом. Под ним я чувствовал себя письмоносцем эпохи Шиллера. Но нет! Всё не было и не было у меня для неё письма!

И вот уж снова она на корточках ковыряет землю. Шаль унылым листом сползла на траву, на щеке – глянец от подсохшей слезы.

Как-то вечером, когда глянцевые «дорожки» показались мне слишком свежими, я не выдержал и со всей душевной неуклюжестью, какой снабдила меня природа, ляпнул:

– Ирина! Елки-палки! Всё цветёт! Семья при вас! В честь чего вы такая кислая?

Она взглянула недоумённо – в левой руке комок корней, в правой совок. И, бросив на землю и то и другое, выпрямилась.

– Костя, а ведь я погибаю! – проговорила она горячим полушёпотом. – Николаю Андреичу наплевать, а я гибну по-настоящему! Сердцебиение как зарядит – и не прекращается. А у меня ведь по сердцу ужасная наследственность! – Она помолчала, ожидая моей реакции, и вдруг поглядела в сторону. Полились выношенные, может быть, и специально припасённые для этого случая слезы.

– А сегодня в левом глазу, с краю, такая серебристая рябь – как солнце на воде! – прибавила она с мучительным всхлипом. – На кого я оставлю Мишу, зверей? И потом, ведь я молодая – я хочу жить!

– А ещё какие симптомы? – спросил я как можно серьёзнее.

– То есть как? – стягивая перепачканные землёй нитяные перчатки, удивилась Ирина. – А вам зачем? – и ладонью смахнула слёзы.

– Хочу определить – погибаете или нет, – сказал я.

– Так… Ну что же… – Ирина приложила пальцы к вискам. – Во-первых, какая-то пустота за грудиной – так, знаете, ух! Как на качелях. Потом голова – ближе к правому виску, с захватом глаза, что-то уже совсем неотступно. Бессонница, само собой… Но самое подозрительное, что падает слух! Ухо закладывает, как будто ватой. Посвистит и заложит. Потом, правда, ничего, отойдёт…

– А зрение как, не падает? – уточнил я с тоской. Мысль, что с подобным списком недугов Майя пришла к Кириллу, чернела неподалёку.

– Зрение? – Ирина испытующе прищурилась на верхушку ели. – Даже не знаю… Ну вот, я же говорю – рябь!.. И главное, от всего этого такое тоскливое смертное чувство! Понимаете? Душа сжимается, а сказать некому. Мужу всё равно, Миша маленький. Я бы Илюше пожаловалась, но не могу – у них там такое с тётей Надей, даже стыдно упоминать про мои мелочи.

– Да какие же мелочи, раз «смертное чувство»? – подцепил я.

Ирина приподняла брови.

– Думаете, всё чепуха? Честно говоря, я и сама иногда подумаю – а может, правда чепуха, нервы? Ведь я же молодая – что мне будет! – проговорила она и с облегчением улыбнулась. – А хотите, Костя, земляничного пирога? Конечно, у вас на работе своих пирогов хватает. Но всё-таки земляника ведь наша, из лесочка. Мы с Мишей набрали.

Нарыдавшемуся зря человеку полезно начать новую жизнь с добрых дел. Да и потом, земляничный пирог! Какой же дурак откажется!

– Сейчас будет! И чаю! – обрадовалась Ирина и, оставив меня на крыльце, где был у них откидной стол и скамейка, понеслась в дом.

– Лучше водки! – крикнул я вслед.

Ирина приняла мою шутку всерьёз. На подносе, с которым она явилась через пару минут, помимо пирога и чашек стояли две рюмочки. Я с любопытством рассмотрел их. Одна – сиреневый полевой колокольчик на зелёном стебельке. Вторая – круглый жёлтый цветок купавки с приоткрытыми лепестками. В цветном стекле плещется знаменитая тузинская наливка, изготовляемая хозяином собственноручно. На этот раз – брусничная.

– Николай Андреич говорит, из таких рюмок надо пить яд. А по-моему, прелесть! Это нам дядя Федя из Горенок подарил – сам выдувал.

Я взял «купавку» за зелёную ножку и, чокнувшись с «колокольчиком», глотнул.

– Хорошо, что сейчас лето. Летом хотя бы огород, напашешься до упаду – и полегче. А зимой, что вы думаете, бывает, наплачусь, открою шкафчик – хлоп рюмочку! Потом напугаюсь – месяц пощусь! – сказала Ирина с улыбкой, доверчивой и лёгкой после многих слёз.

– Иногда хлопнуть рюмочку – это не грех.

– Не грех – если на праздник. А если с горя? При том, что и горя-то никакого нет! Так, какая-то неустроенность, скука. Да ещё эти стучат и рычат, – сказала она, кивнув в сторону комплекса. – Вроде бы не горе – а разве уснёшь? Словом, не живу, а моросю, как дождик осенний!..

Клонящееся солнце золотило и чернило кусты – сирень и смородину. В паутине над крыльцом застрял дождь. Взяв «купавку» за стебель, Ирина прищурилась на свет через жёлтую кубышку.

– И ещё вот что хотела вам сказать… – оглядывая сад в цветной «лорнет», проговорила она. – Всё-таки ваш друг – непорядочный человек! Велел жить, творить, обещал всяческую поддержку – и что? Где это всё? – Она поставила рюмочку и посмотрела мне в глаза. – Когда я зачахну, передайте ему, что это не в последнюю очередь и от разочарования в людях.