Булочник и Весна - Ольга Покровская

Заметив грусть своей двоюродной сестры, Илья стал наведываться к ней в обеденный перерыв и вечером. Столик на крыльце, где частенько мы пили чай из упрямого самовара, оказался застелен старой клеёнкой. Рядом на скамеечке вместо самовара стоял ларец, а в нём всё, что уцелело от Петиных новогодних подарков.

С выражением влюблённой сосредоточенности Илья поправлял не вполне удачную Иринину роспись, при этом смешно – оттого, что искренне – заверял художницу, будто она одарена невероятна, ей по силам любой шедевр, только надо вспомнить и надо, в конце концов, набить руку!

– Всё забыла! Господи, надо же! Илюш, ничего не помню! – смеялась она, следя за порханием его кисточки.

Однажды, увидев их, я подумал, что лет двадцать тому назад они точно так же бок о бок сидели в своём садике и дружно рисовали гуашью. Между ними и по сей день чувствовался «сговор детства» – особая линия взглядов, жестов и слов.

Расписывание Ирининых шкатулок было не единственным художественным делом моего плотника. В Илье бродили акварели, он весь был пропитан их луговым туманом. В каждый, сколь угодно крохотный перекур он делал наброски карандашом, чтобы в свободный час повторить увиденное в цвете на четвертушках рыхлой бумаги.

Своим акварелькам он давал самые простые имена: «Свежее утро», «Заморозок», «Синица в солнечной луже», «Колин забор сквозь солнце», «Мать-и-мачеха», «Ветреный день»…

Всё это была повседневная красота земли, но как будто взятая в остро душистом концентрате.

Удивительно, что Илья вовсе не пенял на судьбу за неустроенность своего дара. Глядя на него, я подумал: может, и мне ослабить требования к жизни, перестать трясти её за грудки, выколачивая то, что сам упустил из рук.

Следующей областью приложения сил моего строителя стала развалившаяся часовня, стоявшая на придорожном откосе – между Старой Весной и монастырём.

Вышло это так. На Страстной неделе, изумив коллег и товарищей нежданным приступом благочестия, Коля вздумал поститься. Он больше не захаживал под вечер в магазинчик, а мыкался в трезвой горечи по старовесенним тропам до той поры, пока его страдающая пустота не наткнулась на часовню, что потихонечку осыпалась у поворота на Отрадново.

В свободное от работы время Коля серьёзно и кропотливо собирал, что накрошилось за века, скреплял обломки раствором и прилеплял к фундаменту. Иногда заглядывал ко мне и шарил в остатках стройматериалов – не сгодится ли что-нибудь на починку. Годилось многое, Коля никогда не уходил с пустыми руками.

Учитывая задумчивый темп, взятый Колей в работе, и отсутствие сколько-нибудь вменяемой технологии, на результат рассчитывать не приходилось, но сам род его занятия был чудесен.

Илья то и дело сбегал с холма полюбоваться, как идёт «реставрация». Развалины не на шутку взволновали его, ему хотелось, чтобы они были отстроены заново и побелены. «Ты посмотри, насколько светлее стала бы панорама!» – озабоченно говорил он. Можно было подумать, что и за вид, который придёт в мой дом из окна, он как строитель отвечал тоже. «Под ключ» – так «под ключ»!

Делал ли Илья что-нибудь? Случалось, я заставал его за работой. Но тут пришла Пасха, Коля ринулся навёрстывать, что недогулял в пост, и уволок за собой моего плотника – бродить по окрестным посёлкам. С этих прогулок непьющий Илья возвращался хуже хмельного Коли – обилие «мотивов», желание и невозможность зарисовать всё совершенно одурманивали его.

А однажды Коля умудрился затесаться на свадьбу. По его свидетельству, Илья так быстро и дивно нарисовал невесту с женихом, что вмиг образовалась очередь из гостей – на портрет.

С той гулянки Илья вернулся под утро и вышел на клич Серго, зримо пошатываясь от усталости и впечатлений. Само собой, я не обрадовался его полуспящему виду.

Илья принял моё хмурое молчание близко к сердцу и сразу доложил, что на свадьбе разговорился с девицей из села Буйнова – да так, что сам не заметил, как пошёл на заре провожать её в неблизкий край. Рассказывая, он набросал карандашиком портрет своей новой знакомой. Главным и, возможно, единственным достоянием её лица была юность. Из прочих достоинств Анюты Илью особенно тронул тот факт, что её брат сидит в тюрьме. «Понимаешь, за ерунду! Мухлевал там чего-то с запчастями от сельхозтехники. Если б он в войну хлебные карточки таскал – тогда бы другое дело. А так никого ведь человек не убил, не покалечил!» – сокрушался он.

Рассказ Ильи не вызвал во мне сочувствия. Меня и вообще начала угнетать его наивная, без разбора, открытость, струящаяся по окрестностям Старой Весны влюблённость во всех.

Да что там – угнетать! По правде сказать, мне хотелось посадить Илью на собачью цепь, чтобы он не шлялся, а делал, что велено: клал крышу, ставил окна и двери, стелил полы. Лето с Лизкиными каникулами приближалось ко мне, как враг, а я по милости Ирининого брата всё ещё был безоружен.

42 А теперь взрываюсь

Тем временем пришло светлейшее время года – имя моей жены. На заправке ко Дню Победы мне выдали ленточку, а в булочной, в углу торгового зала, мы с Мотькой соорудили подмостки из нескольких сколоченных вместе дощатых ящиков. Мотька уверяла меня, что такая сцена – это «винтаж». Теперь у меня был повод потребовать Лизу девятого в булочную – на праздник, посвящённый подвигу её прапрадеда.

– Хорошо, мы приедем! – с неожиданной лёгкостью согласилась Майя. – Мне в любом случае надо с тобой встретиться. А дом как, уже готов? А то у Лизки до двенадцатого выходные. Я могла бы тебе её оставить, если у тебя там нормально, тепло. А мы с Кириллом…

К счастью, я уже не услышал, точнее, не смог воспринять, куда они с Кириллом намылились ехать без Лизы. В голове застряла пуля: готов ли дом?

В тот день я сбежал из булочной рано – в обед и всю дорогу думал о стройке. Осколок в моём мозгу искривил пространство Старой Весны. Всё происходящее заколебалось и поменяло пропорции. Средний темп стал казаться мне черепашьим, задумчивость – хамством, дружелюбие – ложью.

Тем страшнее был прилив одуряющей злости, когда, войдя на участок, я не увидел Ильи. «Да в магазин вроде побежал», – сказал Серго.

Прошёл час, другой. Над соседним холмом засинело полотно идущей на нас грозы. Оно было обширно – во весь горизонт. Прекрасно! Польют дожди – прямо внутрь дома без крыши. Потом будем ещё месяц сушить – и так без конца.

Несвойственным мне стремительным шагом я облетел деревню и спросил, увидев через забор Ирину, не в курсе ли она, где мне поискать Илью.

– А что случилось? – Она распрямилась, держа в руке измазанный торфом совочек.

– Да говорят, в магазин ушёл – третий час уже закупается!

Ирина воткнула совок в грядку и, подойдя к калитке, лирически взялась за колышки.

– Костя, вы не сердитесь. Он, наверно, человека какого-нибудь встретил и рисует. Он людей видит, как через солнце, понимаете? И поэтому любуется ими. Вот как я всеми травками любуюсь – что со мной поделаешь! А ведь у него ещё и Божий дар!

– А нимб над ним не светится? – спросил я.

– Ну какой нимб! – огорчилась Ирина и порозовела.

– Мне ведь надо, чтобы дом был! – сказала я с горечью.

Когда я вернулся, Илья был на месте. Не то чтобы на рабочем, но, по крайней мере, неподалёку. Он болтался на моём турнике под ветром, гнавшим на нас грозу. Здорово, конечно, я понимаю, – голова пуста, весело стонут связки! Подтянулся, обернулся вокруг перекладины и повис, зацепившись коленями.

– Илья, ты в тридевятое царство, что ли, ходил? – спросил я, приблизившись и склоняясь к его болтающейся голове. – Ты домом будешь заниматься или всё, завязал?

Он схватился за перекладину и спрыгнул.

– Да ты понимаешь, я ведь на секунду отошёл – за гвоздями, восьмидесяточку для пола. А там у магазина прямо на ступеньке – человек! Глаза – как туча с молоком, зубов нет, волос нет почти, но все, что есть, – дыбом! – принялся докладывать он, глядя чуть мимо меня, на воображаемый портрет. – Он, понимаешь, заметил, что у меня сдача в кулаке, и косится на неё. Ну даю ему эту сдачу, там немного. Он сразу побежал в ларёк, купил папиросы и меня догоняет. Это мне, говорит, в дальний путь. Ну и разговорились. Он, оказывается, из дурдома, который в монастыре. Нас, говорит, выселяют, а я, мол, тут с молодости. Пойду, говорит, куда-нибудь… А у меня как раз блокнотик был с собой, случайно! Очень захотелось, чтоб он себя увидел – как тебе сказать? – хорошим, здоровым! Ну набросал, показываю, понравилось ему вроде. Только где, говорит, мои зубы? Какие зубы! Даже если б и были – у тебя ж на портрете рот закрыт! Он, конечно, совсем не в себе!.. – Илья махнул рукой и улыбнулся, вспоминая. – Я тебе его глупости не буду пересказывать. Потом он говорит, пойдём-ка, Друга моего нарисуешь. Ну пошли. Ну и я там, у ворот, ещё друга набросал. Потом нянечка вышла. Её тоже…

Я молчал. Наплывала гроза. Зелёный пейзаж холмов обдало синим. На западе явственно пророкотал гром, и вдруг я понял – это не закончится никогда. Сломаются карандаши – найдутся краски, уедет интернат – прилетят журавли. И никогда не будет мне никакого дома.