Фаза 3 - Оса Эриксдоттер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь все по-другому. Цвета вернулись на свои места, и слова в книге или газете выстроились в легко различимом порядке. Но появились жутковатые предчувствия. Что будет дальше?.. Или, вернее, что может быть дальше? Он не понимал, и, что еще хуже, – похоже, не понимал никто.
Тед вспоминал, как обвинял свою мать, когда та заболела. Не сдавайся, мам! – то и дело повторял он. Не сдавайся! Мать отказывалась принимать душ, перестала заниматься даже простейшей уборкой. Вечно засовывала что-то под кровать и устраивала истерики, когда он пытался навести порядок. Ему тогда казалось, что она слишком легко поддалась болезни, не борется, не старается хотя бы управлять своими эмоциями, поддается малейшему нелепому импульсу. Только гораздо позднее он понял, что взывать к здравому смыслу бесполезно – все перекрывало чудовищное бессилие, которое мать, по-видимому, осознавала сама. Осознавала и само бессилие, и свое бессилие с ним бороться.
Ничто так не унижает человека, как понимание, что он не в состоянии справиться с элементарными вещами, выпадает из окружающего мира. Растерянность, когда не соображаешь, как пользоваться телефоном или пультом дистанционного управления.
А вот Селия не повторила его ошибки. Ни разу. И с бабушкой она была куда терпеливее и ласковей, чем он, хотя к концу та сделалась совершенно невыносимой. Он так и не собрался сказать дочери, что преклоняется перед ней. И дело вовсе не в ее блестящем интеллекте, а в человечности, в безграничном терпении и сострадании.
Тед был почти уверен, что сама Селия это не осознаёт.
Он глянул на телевизор на стене и невольно улыбнулся – полка с телевизором почему-то под самым потолком. Ностальгически старый, маленький, пузатый, напоминающий коробку из-под обуви, разве что чуть побольше. Но с пультом – Тед, осмотревшись, нашел его на письменном столе.
Нажал на кнопку, и экран, к его удивлению, засветился. Странно – он отчего-то был уверен, что старый ящик не работает. Вернее, странным ему показалось не то, что телевизор работает, а его собственная уверенность – мол, ясное дело, не работает. И каналы переключаются. Маленькая, но четкая картинка. Какое-то ток-шоу, две женщины друг напротив друга в гигантских креслах, одна из них – известная киноактриса. Черные волосы гладко зачесаны, как на картинах эпохи Возрождения.
Он сел на край кровати, задумался и вздрогнул, когда из телевизора донесся гром наверняка записанных заранее аплодисментов.
* * *
Селия сидела на месте водителя в отцовском пикапе, подобрав ноги так, что они чуть не упирались в баранку. Почему-то в такой позе ей было спокойней. С детства знакомый запах: бензин, влажная земля, какие-то давнишние, вряд ли сегодня применяющиеся удобрения. На лобовом стекле справа, на присоске, клемма с бумагами – квитанции, адреса, перечень заказов. Как всегда – как в прошлом году, в позапрошлом, как десять лет назад.
На полу нераспечатанный рулон кухонных салфеток. Задних сидений в пикапе нет, только узкая, обитая дерматином доска, из прорех торчат клочки пенопласта. За спину отец складывает инструменты, рабочую одежду, тут же ярко-желтый светоотражающий жилет.
И сколько она вот так просидела? Час? Два? Что за бесконечный день… Уже и слез не было, а Селия продолжала себя упрекать: почему не звонила отцу чаще? Почему навещала только раз в две недели? Трудно было, что ли? Чем занималась по воскресеньям? Отсыпалась. Работала, читала медицинские журналы.
Она зачем-то завела мотор. Тут же автоматически включился CD-плейер. Музыка, которую она никогда не слышала, какой-то бард, голос немного похож на Боба Дилана. Неторопливая баллада. Очень неплохо, даже хорошо, только неожиданно. Как много она не знает про своего отца! Этот старенький пикап был для Теда вторым домом. Даже не вторым – первым, ведь почти все время он проводил за рулем. Закончив работу, он ехал не домой, а к морю. Когда Селия была маленькая, брал ее с собой. Они устраивались на камнях, он прихлебывал пиво из банки и показывал ей парящих в небе или прогуливающихся по песку птиц – откуда-то знал все их имена.
Свобода… человеческая свобода. Трудно дать определение, но Селии всегда хотелось думать, что она унаследовала от отца это ощущение непринужденности жизни.
Неужели она и в самом деле предала отца? Представила, как зимой он, в полном одиночестве, сидит в своем жалком домике и старается перетерпеть время. Только сейчас она сообразила – а ведь у него, кроме нее, никого нет.
– У него никого нет, кроме меня, – тихо сказала вслух, и от холодного и осуждающего смысла этой фразы по спине побежали мурашки.
Ни разу не позвала его на баскетбольный матч в Бостоне, лишь планировала, а ведь отец обожал баскет. Не пригласила в любимую Мохаммедом пиццерию на Салем-стрит, поесть их знаменитую пиццу из отбитого и выдержанного теста, с листьями базилика, большими, как у салата. Сто раз собиралась, но так и не собралась.
Отец недавно ни с того ни с сего решил установить в машине новые динамики, и теперь она поняла почему, хотя тогда это показалось ей странной прихотью. Звук потрясающий, полный обертонов, проникающий в душу. Эта стереосистема досталась ему почти бесплатно, то есть не бесплатно, конечно, – за какие-то работы в саду. Хозяин оказался то ли звукорежиссером, то ли каким-то экспертом по акустике.
Голос певца становился все более хриплым, как будто ему надо прокашляться, однако он почему-то решил этого не делать. Но текст великолепный, мудрый и печальный. У Селии опять начали закипать слезы.
Вот так и будет, когда отец исчезнет окончательно. Она снова приедет сюда, все выкинет, как-то разберется с пикапом, найдет маклера и выставит домик на продажу.
Сколько лет он еще протянет? Без второй дозы Re-cognize? Пять? Восемь? Десять? Десять лет в бессмысленном тумане альцгеймера…
Селия всхлипнула. В отцовской машине она казалась себе по-прежнему маленькой девочкой. И только сейчас почувствовала, как много значит отец в ее жизни. Одно дело – быть не замужем. Ну и что? Сотни и тысячи, да нет, даже миллионы женщин прекрасно с
