Город (сборник) - Дин Кунц

Сотрудники службы безопасности кампуса оставили свои посты и привычные маршруты патрулирования, бросившись к местам взрывов в полной уверенности, что многие раненые нуждаются в их помощи. Охранник галереи Альберта и Патрисии Бартон, примыкающей к Колледжу Искусств, запер дверь перед тем, как покинуть ее, но два человека, ограбивших галерею, открыли дверь восьмой бомбой.

Камеры наблюдения их зафиксировали: скорее всего, мужчины, одетые в черное, в масках и перчатках. В галерее проходила выставка китайского нефрита семнадцатого – начала девятнадцатого столетий: вазы, жаровни для благовоний, ширмы, чаши, статуэтки людей и животных, жезлы, бутылочки для нюхательного табака, драгоценности… Грабители двигались по большому залу уверенно, словно знали, что им требовалось, игнорируя тяжелые экспонаты, забирая драгоценности – ожерелья, подвески, серьги – и самые старые, с искусной резьбой, бутылочки для нюхательного табака. На все у них ушло пять минут.

Предварительный подсчет показал, что украденное стоило чуть больше четырехсот тысяч долларов, по тем временам огромная сумма. Эксперты предполагали, что воры крали все это не для продажи, потому что уникальность многих вещей сразу бы их выдала. Скорее всего, выполнялся заказ богатого коллекционера, который хотел заполучить все эти произведения искусства для личной коллекции, а не для того, чтобы кому-то показывать.

Высказывалось также предположение, что воры имели тесные связи с той или иной антивоенной организацией. Протестующие появились в Городском колледже неожиданного для властей, тогда как воры заранее узнали о готовящейся демонстрации и успели не только обследовать выставку, но и найти места для закладки бомб. Для этого им не требовалось входить в число организаторов демонстрации: хватило бы и информации о времени ее проведения.

Первым делом у меня возникло желание сунуть газету в мусорное ведро под раковиной, достать из него мешок, завязать узлом и отнести в мусорный контейнер у дома. Если бы моя мама увидела фотографию мисс Делвейн, которая выглядела, как супермодель, у нее защемило бы сердце. Если бы узнала мистера Смоллера, несмотря на бандану, кто знает, какие у нее могли возникнуть вопросы. Прикидываясь, что разделяю ее изумление и недоумение, я мог допустить ошибку, которая привела бы к новым, куда более опасным для меня вопросам. В свое время причины для секретности выглядели правильными и благородными, но теперь я уже сомневался в их правильности и благородстве.

С другой стороны, выброси я газету, дедушка Тедди поинтересовался бы, что с ней сталось, а мне не хотелось говорить, что ее не приносили, не хотелось начинать врать и ему. Мой дедушка никогда не сталкивался с мисс Делвейн, а мистера Смоллера видел раз или два, и на расстоянии, так что едва ли узнал бы его. Моя мама никогда не читала всю газету и обычно пропускала истории, связанные с насилием, потому что они портили ей настроение.

Я решил довериться удаче, положиться на судьбу. Сложил газету так, что она выглядела нетронутой, и вернул в пакет из тонкого пластика, в котором ее бросили в наш палисадник. Потом положил на стол рядом с дедушкиным креслом.

По вторникам дедушка Тедди в ресторане отеля не играл. Так что мне предстоял долгий вечер нервного ожидания: а вдруг мама все-таки увидит фотографию. Я решил пораньше улечься в кровать с книгой, как бы спрятаться. Если бы она увидела фотографию в мое отсутствие, то, возможно, не упомянула бы в разговоре со мной.

Да и в любом случае, события этого дня вымотали меня. Я полагал, что засну рано: еще один способ спрятаться.

Позже, после обеда, когда мама, дедушка Тедди и я убирали со стола, пришла Амалия Померанец, без Малколма, с предложением, которое, по моим представлениям, мама отвергла бы с порога. Семнадцатилетняя, очень ответственная, Амалия уже почти два года ездила на автобусе в разные районы города, безопасные места, чтобы посмотреть дневной спектакль, посетить музей, прослушать лекцию, все такое. Ее родители не возражали против того, чтобы она брала с собой Малколма, и теперь, поскольку этот ботаник-саксофонист подружился со мной, она надеялась, что и мне позволят присоединяться к ним в этих экспедициях.

Дедушка хорошо знал Амалию, был о ней самого высокого мнения, не сомневался, что она привезет меня домой «без единого синяка и шишки», о чем и сказал маме, на лице которой отражалось сомнение. Я верю, что дальнейшее поведение Амалии не определялось предварительным расчетом, она просто не могла оставаться в стороне, когда люди занимались делом, поэтому, рассказывая о бесплатном концерте фолк-музыки в Прибрежном парке, на котором она побывала двумя неделями раньше, Амалия подошла к раковине, набрала горячей воды, добавила жидкого мыла и начала мыть нашу обеденную посуду. Скоро, когда Амалия споласкивала тарелки, а мама их вытирала, они болтали и смеялись, как две закадычные подруги, познакомившиеся задолго до моего рождения.

К тому времени, когда я отправился в спальню с книгой, предложение Амалии приняли в полном объеме. И уже на следующий день мне предстояло отправиться с ней в какой-то модный художественный музей, чтобы посмотреть на картины, которые днем раньше вызывали бы у меня разве что рвотный рефлекс. Но теперь, раз Амалия считала, что их надо посмотреть, я нисколько не сомневался в ее правоте.

Уже в пижаме, лежа в кровати, я не мог сосредоточиться на книге. На прикроватном столике стоял маленький транзисторный приемник с наушником, и я попытался найти музыку, которая поднимет мне настроение. Не получилось. Я достал флорентийскую жестянку из ящика прикроватного столика, посмотрел на ксерокопию страницы из книги о Манзанаре, с фотографиями матери и сестры мистера Иошиоки. Они вызвали мысли о войне и о бунтах, о том, что все убивают всех. Единственным, что как-то успокоило меня, стала хайку на маленьком прямоугольнике из плотной бумаги, который прислали с букетом цветов на похороны бабушки. Я читал хайку снова и снова: «Заря встает / И бутоны открываются / Ворота рая».

События этого дня придавили мою голову к подушке. Я заснул. Ближе к утру мне приснился сон. В этом сне мой отец душил Фиону, а я по какой-то причине хотел его остановить, хотя она пугала меня больше, чем он. Потом что-то изменилось, и я увидел, что это – не Фиона, а моя мать, и галстук врезается в ее шею. Глаза матери затуманились, она умирала. Я пытался закричать, зовя на помощь, но обнаружил, что у меня нет языка. Попытался ударить его, расцарапать лицо, но кистей у меня тоже не было. Руки заканчивались запястьями, с браслетами свернувшейся и засохшей крови.

Я проснулся, сел, откинул простыню, перебросил ноги через край кровати, в темной комнате, тяжело дыша. Совершенно бодрый, с ясной головой, встревоженный. Я боялся не самого кошмара, а того, что услышу голос мисс Перл или увижу ее силуэт, а это послужило бы подтверждением, что ужас, увиденный во сне, – пророческий.