Город (сборник) - Дин Кунц

Мы играли уже минут пятнадцать, когда раздался дверной звонок. Сидя за роялем, я видел, что на крыльце стоит девушка. Лет семнадцати, с забранными в конский хвост волосами.

Малколм тоже ее видел.

– Это моя сестра, Амалия, – и пошел открывать дверь.

Если тебе десять, ты уже способен понять, что женщина красивая, но оценить это можешь, если только она лет на десять – больше даже лучше – старше тебя, и вы живете в разных мирах. Более молодые представляются в лучшем случае незваными гостями, в худшем – вызывают раздражение, но все равно воспринимаются чужаками, мешающими мальчишкам делать то, что им хочется.

Впервые увидев Амалию Померанец, я собрался невзлюбить ее, и первые полчаса у меня, возможно, получалось. Я признавал, что она симпатичная, но не считал красавицей, сравнимой с моей мамой, хотя не ставил под сомнение, что ее глаза удивительные, оттенком точно соответствовавшие леденцам «Лайвсейвер» со вкусом лайма. Мне не нравилось, как сестра Малколма одевалась, потому что ее стильность только подчеркивала отсутствие этого самого стиля у ее брата. В блузке в вертикальную сине-белую полоску и с короткими рукавами, в брюках клеш с широким красным кожаным поясом и большой пряжкой, в белых парусиновых туфлях на подошве и каблуке из синей резины, она напоминала Джиджет[48], которая перебралась с побережья в глубь материка и оделась в соответствии с модой шестьдесят седьмого года.

Думаю, я поморщился, увидев ее с кларнетом. Потому что, по моему тогдашнему мнению, основанному на составах великих оркестров эры свинга, женщинам в мире джаза отводилось только одно место – у микрофона.

Она даже не стала ждать, что ее представят.

– Привет, Иона, – начала с места в карьер, – если ты играешь даже в два раза хуже того, как мне говорили, тогда выступать тебе в «Карнеги-холле», забитом под завязку, прежде чем я встречу парня, с которым пойду на второе свидание. Если я вообще такого встречу. Не могу дождаться момента, когда ты застучишь по клавишам. – Она также принесла небольшую сумку-холодильник. – Это наш ланч. Только поставлю в холодильник и вернусь, – с тем и прошествовала на кухню в глубине дома.

Я мрачно глянул на Малколма.

– Ты не говорил, что у тебя есть сестра.

– Она классная, правда?

– Точно, вроде бы ничего.

– Лучше не бывает. Ты увидишь.

– Она не собирается играть на кларнете?

– Может, и сыграет, – ответил он. – В зависимости от того, захочет присоединиться к нам или нет.

– Дилетантка, – в моем голосе слышалось пренебрежение.

– Она хороша. Играет с девяти лет.

– Я играю с восьми.

– Да, но тебе только десять.

У меня не осталось слов, кроме: «Господи!» – и я перекрестился.

Из кухни Амалия вернулась только с кларнетом.

– Мне нужна веселая музыка, парни, потому что утро выдалось скучное. Я все постирала, половину погладила, прибралась на кухне, перемыла посуду после завтрака. – Тут она повернулась ко мне: – У моей матери слишком много дел, чтобы заниматься домашней работой. Надо выкурить две пачки «Лаки страйкс», провести два часа с миссис Яблонски, которая живет по соседству, анализируя грустные подробности семейной жизни других наших соседей, посмотреть все мыльные оперы, а потом и викторины, в которых она не раз и не два пыталась принять участие. Особенно ее раздражает, что не удается попасть в вечерние игровые шоу. Она хотела поучаствовать в «Угадай, кто я»[49], но речь шла о профессии, и она находила это несправедливым. И она хотела поучаствовать в «У меня есть секрет»[50], но все известные ей секреты касались семейных отношений наших соседей, многие из которых слишком рискованны для телевидения, – Амалия плюхнулась на диван. – Порадуйте меня музыкой, которая заставит меня забыть, что я – рабыня.

Мы сыграли ей Эллингтона. Начали с «Атласной куклы», перешли к «Прыгая от радости», пытаясь передать все очарование и мощь большого оркестра, хотя и понимали, что двум мальчишкам нечего и пытаться. Когда заиграли «Выходя на жизни ринг, мы всегда танцуем свинг», Амалия вскочила с дивана, схватила кларнет и присоединилась к нам. Мелодию она, похоже, знала не очень хорошо, но интуитивно чувствовала, как в нее встроиться.

– Великолепно, вы просто чудо, я развеселилась, – сказала она, когда мы закончили. – Время ланча. Если вы не хотите, чтобы я все съела сама, то должны помочь мне накрыть на стол, и я не желаю слышать отговорки, что «мальчикам-на-кухне-не-место».

Они принесла три потрясающих сандвича с колбасой, ветчиной, сыром и овощами, картофельный салат, макаронный с черными оливками и рисовый пудинг на десерт. Все приготовила сама, сандвичи между стиркой и мытьем посуды, остальное – днем раньше. Все было удивительно вкусным, и я не знал, что произвело на меня большее впечатление: ее кулинарные способности или манера есть. При росте пять футов и пять дюймов, стройная, как модель, она, судя по аппетиту, без труда могла съесть все, что принесла.

Аппетитом Малколм сильно уступал сестре, но его манера есть производила более яркое впечатление. Они взяли по одной тарелке, но Малколм положил на свою только сандвич. Для салатов воспользовался маленькими блюдцами, причем, если представить себе большую тарелку циферблатом часов, одно, с макаронным салатом, поставил точно на десять часов, а с картофельным – на два. Первый ел вилкой, второй – ложкой. Края сандвича срезал и отложил в сторону, есть так и не стал, то, что осталось, разделил на три равные части, как мне показалось, именно равные, с точностью до миллиметра.

Поскольку Амалия никак не прокомментировала застольные ритуалы Малколма, промолчал и я. С годами я видел, как нарастает его обсессивно-компульсивное расстройство, и мог не корить себя за то, что являюсь главной причиной такого его состояния, поскольку многие ритуалы появились у него задолго до нашего знакомства.

Я не стану говорить, что Амалия Померанец узурпировала застольный разговор, но она умело его направляла. Пыталась разговорить меня, и ей это удалось. Завороженный ею, я заливался соловьем, когда не набивал рот. Она больше не вызывала у меня неприязни, я просто не мог испытывать к ней неприязнь. Малколм тоже иногда вносил в разговор свою скромную лепту, но я не собираюсь рассказывать вам о том, что говорил он или говорил я. Во-первых, это неинтересно, во-вторых, я забыл практически все, за исключением сказанного Амалией. Она оказалась первым семнадцатилетним человеком, что мужского, что женского пола, соблаговолившим поговорить дольше минуты с десятилетним мальчишкой. В какой-то степени она, разумеется, притворялась, что ей интересны мои рассказы, но убедила меня, что не считает потерянным время, проведенное за одним столом с нами.