Война - Аркадий Бабченко

Первый обстрел. Вой падающей прямо на тебя мины, когда спина твоя становится огромной, словно Вселенная, и промахнуться по тебе уже невозможно, а тело распадается на атомы, и каждый атом хочет жить.

Первые выстрелы в твою сторону — в тебя; фонтанчики пыли под ногами и мелодичное пение пуль, рикошетом уходящих в небо от рельсов. У смерти иногда бывает приятный голос.

Первый страх…

— Двухтысячный был очень паскудный год, — вспоминает Игорь. — Я бы даже сказал — самый паскудный. Из рейдов почти не вылезали. Из шести месяцев командировки пять мы провели на выездах. За это время у нас погибло пять человек и около тридцати было ранено.

Тогда Ханкала еще не была такой огромной базой, как сейчас: с населением в тысячи, если не десятки тысяч, человек, с отлаженной инфраструктурой, с комфортабельными казармами и банями. Нет, тогда здесь были лишь несколько рядов палаток да дивизион «саушек», которые сутки напролет били через их головы куда–то в горы.

Летом — невыносимая жара, пыль, грязь и вечная нехватка воды. Равнинная Чечня окружена горами, и ты находишься словно на дне раскаленной чашки. Жара достигает сорока градусов, и если неосторожно прикоснуться спиной к броне, то можно обжечься. Днем в палатку не войти, от духоты солдаты теряют сознание.

Зимой — пронизывающий ветер, холод, горящие по всему лагерю костры и сотни привидений в бушлатах, переходящих от одного огонька к другому. Грязь месят траки и колеса бэтэ эров, пехота, и вот уже вязкая жижа доходит до колена, а на сапоги сразу налипает по полпуда глины, и ходить уже невозможно, и некуда лечь, негде приткнуться: кругом вода, вода, вода. Она везде — в бэтээрах, в окопах, в палатках. В землянках уровень жидкой глины достигает середины голени, и чтобы лечь, в эту жижу надо накидать тряпья, чтобы получился островок, и спать потом только на спине.

Один вечер войны запомнился Игорю особенно. Они сидели на земле, дербанили Сашкин сухпай: у Сашки еще оставалась жратва. Было довольно тихо, только в окопах охранения постреливала пехота да где–то одиноко била в горы «саушка».

Солнце садилось. На горизонте чернели горы. Только вчера они вернулись оттуда.

Молча сидели на земле, жевали. О чем тут говорить? Ими владело то властное чувство, которое живет в каждом солдате. Только вчера они были в горах, только вчера грузили на броню своих убитых товарищей, своих братишек, а сегодня сидят на земле, и вокруг почти нет войны. Вчера они были там и снова будут там завтра.

Со стороны могло показаться, что им на все плевать, но это не так. Они ничего не забывали и ничего не прощали. Каждая потеря, каждая смерть погружалась глубоко в душу. Когда–нибудь это все обязательно всплывет. Тогда будут и истерики, и безумие, и пьянство. Но не сейчас. Да, они потеряли своих товарищей, но что проку от разговоров об этом? Если бы их можно было вернуть — да, ради этого они полземли проползли бы на карачках; но погибшим уже не поможешь: они умерли, и точка. И в этом не было никакого предательства. Они по–прежнему были вместе — живые и мертвые; они по–прежнему были одним взводом. Мертвых еще не отделила от живых черта, которую подведет мир, мертвые еще не стали окончательными потерями, потому что они все — все — были рядом со смертью. То, что умерли те, совсем не значит, что выживут эти. Пока они здесь, они — одно целое, и может быть, завтра снова соединятся. И пока еще у них одна судьба — война.

Именно поэтому все вокруг воспринималось так остро: и запахи степи, и мягкий воздух, и этот теплый летний вечер, в котором почти не было войны. И жизнь. Они снова жили, и этой жизни у них было только до завтрашнего дня, а там — как Бог даст. И они торопились жить, потому что завтра каждый из них запросто мог умереть.

— Что бы ты сделал, если бы сейчас был мир? — спросил Игорь.

— Мир. Странное слово, правда? Я уже почти не помню, как это — мир. Ведь это же, наверное, когда совсем не стреляют… Напьюсь, как собака. Неделю не просохну…

— Ох, и покуролесим мы с тобой, Сашка. Держись, Воронеж.

— Мы обязательно поедем ко мне, и я познакомлю тебя со своей мамой. Нам обязательно надо быть вместе, слышишь? Мы никогда не должны расставаться после всего этого.

— Мы и так будем вместе. У нас все будет хорошо, Сашка.

— У нас и так все хорошо. Ведь мы живы, Игорь.

— Да. Ведь только это по–настоящему ценно. Правда?

— Правда. Если бы все поняли это, тогда и войны бы не было.

— Да. Жаль только, что так не бывает.

Помолчали.

— Эх, знал бы ты, как меня дома ждут.

— И меня. Меня тоже ждут.

Они тогда еще не знали, что это неправда. Не знали, что возвращаться с войны гораздо труднее, чем на нее уходить. Не знали, что они не нужны тому миру, который ничего не хотел знать о войне, о том, что всего в двух часах лета от Москвы люди убивают людей.

И никто их не ждал, кроме родных. Никто не рукоплескал им там за то, что они делали здесь. Никто не преклонял колена, когда они возвращались, разорванные в клочья, и привозили в цинках своих сгоревших товарищей.

Только потом Игорь понял, что война — и этот ее день — самое счастливое время в его жизни.

Война подарила ему брата. Война же его и отняла.

В тот день группа спецназовцев отправилась в поиск. Командиром группы шел Михаил Грушев; душа компании, весельчак и балагур, двадцативосьмилетний капитан был отличным командиром. Бойцы любили его, знали: если Груша рядом, все будет в порядке.

Работали в лесах. Задачей спецназа было обнаружение схронов и стоянок бандформирований. Прошла информация, что где–то здесь боевики намереваются устроить очередную пакость.

Первые сутки прошли без происшествий. Никем не замеченная, группа прочесала два десятка километров. Вечером стали устраиваться на ночевку. Разбились на тройки, организовали круговую оборону: Грушев с радистом в центре, пять троек — по периметру. Игорь с Сашкой, конечно же, соседи.

Всю ночь лежали, вслушиваясь в темноту. Никаких палаток, костров или спальников — прямо на земле, в полном обмундировании. Дремали по очереди — один спит, двое наблюдают.

Ночь тоже прошла спокойно. Утром, чуть только рассвело, стали готовиться к выходу. Игорю уже начинало казаться, что за этот рейд вообще ничего не случится. Не найдут они никаких схронов и никаких боевиков — слишком уж спокойно вокруг.

И тут на полянку, где расположилась группа из пятнадцати спецназовцев, лавиной выкатилась полсотня вооруженных до зубов боевиков.

— За нами трасса была, они уже конкретно на засаду шли, готовились какую–то колонну разбить, — вспоминает Мокров. — А тут — мы. Они вышли на нас, наткнулись прямо на Сашкину тройку. И — понеслось. Дальше все происходило очень быстро. Секундная пауза — обе стороны оторопели, никто не ожидал оказаться с противником нос к носу, сразу, без подготовки. А потом — шквал огня. Стреляли из всего, что было. Боевики вылезали из кустов группами по несколько человек и сразу открывали огонь. Затем обтекали нас с двух сторон и снова уходили в лес. И пока шли — стреляли. Огонь велся отовсюду. Невозможно было оторваться от земли — трассера неслись в нескольких сантиметрах над головой. Гранаты рвались одна за другой, «мухи», подствольники — работало все. Поначалу показалось даже, что сразу всех убило…

Первыми же выстрелами ранило капитана–артиллериста, который был прикреплен к группе для корректировки артогня. Пуля вошла между пластинами бронежилета и разворотила ему грудь — Игорь видел дыру с кулак в его теле. Но капитан был еще жив. Потом выстрелом из гранатомета ранило еще одного срочника. И сразу же вслед за этим — Сашку.

— Он закричал, — вспоминает Игорь. — Я слышал Сашку по рации, он говорил, что его ранило. Нас отделяло всего метров десять, но пробиться к нему было невозможно.

В Сашку попали три раза: сначала пуля раздробила бедро, потом его несильно задело осколком, а потом граната разорвалась в нескольких метрах от него, и осколок насквозь пробил ему живот. Отстреливаться он уже не мог.

Кажется, только что они были силой, только что их было пятнадцать человек, и они представляли собой единое подразделение, сильное и умелое. И вдруг все изменилось. Каждый оказался сам по себе, превратился в отдельную огневую точку. И вот уже Сашка лежит в траве, истекая кровью, а у капитана–артиллериста разворочена грудь, и кто–то убит, и многие ранены, и Грушев уже не может руководить боем, потому что какое тут, к черту, руководство — головы не поднять, надо драться и стрелять, вот и вся наука, а смерть все валит и валит из кустов нескончаемым потоком, и кажется, что настает твоя очередь умирать.

Сашку надо было вытаскивать, но преодолеть эти десять метров у Игоря не было никакой возможности. Их могли разделять и три метра, и метр, и десять километров — это уже не играло никакой роли. В бою время и расстояние меняют свои значения, и на десяток метров уже не хватает жизни. Люди попросту столько не живут — слишком далеко, слишком долго. Расстояния войны — сантиметры, время — секунды. Прошло всего несколько минут, а ты уже десять раз умер, десять раз воскрес и десять раз убил.