Война - Аркадий Бабченко

Вечерами по дорожкам под светом фонарей прогуливаются офицеры. Серьезно, здесь светят фонари. И есть офицерское общежитие. Не так уж и мало офицеров приезжают сюда служить вместе с женами. «Дорогая, я на работу, подай мне, пожалуйста, штык–нож». И вечером: «Любимый, у тебя сегодня был хороший день?» — «Да, родная, хороший. Я убил двоих». У некоторых уже есть дети. Они растут здесь же, в Грозном.

Рядом с офицерской столовой — гостиница для высокопоставленных гостей. Стеклопакеты, горячая вода, душ. Телевидение — пять каналов… Гостиница в Грозном. В голове не укладывается.

А до площади Минутка рукой подать. И крестообразная больница, где русских жизней положено, как на поле Куликовом, — вот она, за забором.

Ощущение двойственности теперь — самое сильное чувство, возникающее в Чечне. В любой точке, где бы ты ни был, сейчас вроде мир. А вроде и нет. Война где–то рядом: в Старых Атагах, где убили четырех эфэсбэшников, в Грозном, где постоянно рвутся фугасы, или в Урус — Мартане, где она сидит с автоматом в засадах. Здесь тихо. Здесь стреляют, только когда поднят красный флажок.

Армия в Чечне сейчас в патовом положении. Крупных банд уже давно не осталось. Нет фронта, нет партизанских отрядов, нет командиров.

— Басаев с Хаттабом уже три месяца не выходят в эфир, — говорит командующий группировкой Внутренних войск в Чечне генерал–лейтенант Абрашин. — Возможно, их уже нет в Чечне. Необязательно, что они в Грузии. У нас в Ингушетии свое Джейрахское ущелье непуганое.

По большому счету войны в республике больше нет. По крайней мере в ее привычном понимании. Просто в Чечне бешеная преступность. Повоевавший боевик, авторитет, собирает вокруг себя шайку — это, как правило, молодежь — в три–пять человек. С ней он ездит на разборки и зарабатывает деньги. Воюет не только с федералами. Если есть оплаченный заказ, банда идет ставить фугас. Нет — отправляется грабить местных жителей или воевать с соседней бандой за нефть. Деньги решают всё. При этом зарезать «мента», походя, между делом, для них — дело чести.

— Мой муж работал в ОМОНе, — рассказывает Хава, торговка. — За лето у них в отряде погибло тридцать девять человек. Их убивают прямо на улице, стреляют в затылок. Неделю назад соседа убили, а вчера — его сына. Оба в милиции работали.

Армия бороться с преступностью не может. Представьте такую ситуацию: Москва устала от воровства и разбоя в подворотнях. И вот на Красной площади ставят полк, чтобы охранять порядок с танками, зенитными установками и снайперами. Днем военные расчерчивают брусчатку Кремля ровными песчаными дорожками и устанавливают портреты президента. А ночью запираются в своем лагере, стреляют на любой шорох и никуда не выходят за пределы КПП. Прекратится ли от этого разбой в Тушино? А если тушинские участковый и префект к тому же полностью на стороне местного авторитета Шамиля–чечена и в последней перестрелке были с ним против ментов?

Но и выводить войска нельзя — в таком случае повторится все то, что было после Хасавюрта.

— Мы сейчас живем только зачистками, — рассказывает командир спецназа Фидель. — Если чистим село постоянно — там относительно спокойно. Как месяц–два зачисток нет — все, лучше не соваться. Ты хотел ехать в Грозный? Мой тебе совет — не надо. Его уже месяца два не чистили. Я, например, не езжу, боюсь. И в Шали не суйся — совсем оборзевшее село.

Первого марта двухтысячного года в Аргунском ущелье погибла шестая рота Псковской десантной дивизии. Как погибла «шестерка» — отдельный разговор. Я был тогда в ущелье, в двадцати километрах от них. Мой батальон стоял под Шатоем. Ночью мы слышали, как они умирали, но не могли им помочь: приказа выдвигаться не поступало, хотя мы ждали этого приказа, были готовы. Двадцать километров — это три минуты на вертушке, на бэтээре — три–пять часов. Через пять часов мы могли бы быть там, но приказ так и не поступил.

Бой шел больше суток. За это время подмогу можно было бы перебросить с Кубы. Кто- то сдал их, десантников.

С наступлением сумерек садимся в Курчалое. Считается, что это один из наиболее опасных районов, хотя и равнина. Впрочем, и здесь война тоже сильно замедлила свой бег. Последняя диверсия была в этих местах два с половиной месяца назад. Двадцать третьего декабря на фугасе подорвалась БМП тридцать третьей питерской бригады. Снаряд был заложен прямо на полотне дороги и разорвался под самой машиной.

— Сейчас терпимо, — говорит исполняющий обязанности комбрига полковник Михаил Педора. — Обстрелов давно не было. Да и фугасы уже не так часто закладывают. Но штуки по три в месяц инженерная разведка все же снимает. Как правило, по утрам — ставят ночью. Кто? А черт его знает. Местные, наверное…

Мертвая бэха, накрытая брезентом, стоит на краю вертолетной площадки. Башня оторвана, днище вывернуто розочкой внутрь корпуса. Острые полосы рваного металла загибаются в небо как раз в том месте, где были ноги оператора–наводчика.

Рядом с этой бэхой стоит еще одна — сгорела неделями раньше. Тоже накрыта брезентом. Очень похоже на трупы. В разгар боев их так же складывали на краю взлетки и накрывали брезентом, только погибших было в десятки раз больше.

На КПП бригады перед выходом висят два плаката: «Солдат! Не разговаривай с посторонними, это опасно!» и «Солдат! Ничего не поднимай с земли, это опасно!».

— Бывает, что взрывчатку прячут очень искусно, — рассказывает Педора. — Идет боец по улице, смотрит — коробка валяется или мяч детский. Он ногой — а там светочувствительный датчик, и полстопы нет. Такие сюрпризы уже специалисты устанавливают.

Лучше военных придумывать слоганы и плакаты не умеет никто. В Ханкале уезжающих на зачистки бойцов отеческим напутствием провожает плакат «В добрый путь!».

Езжу, езжу по Чечне… Нет, все не то. Наверное, и правда война заканчивается. Может, мое солдатское чутье на гиблые места меня обмануло и действительно пора открывать тут санаторий? Здесь же уникальные серные источники, чуть ли не все болезни мира можно вылечить в гейзерах равнинной Чечни. Солдатом я вылечился так в Грозном от язв, которые пошли у меня по коже от грязи, холода и нервов. Только тогда к источнику можно было подобраться исключительно ползком. А теперь на гейзерах построены автомойки, местные делают на бесплатной горячей воде свой маленький бизнес.

Наверное, и вправду скоро мир.

В штабе тридцать третьей бригады находится пост рядового Романа Ленудкина из Питера. Он не снайпер, не пулеметчик и не мехвод[37]. Ленудкин — компьютерщик. Его пентиум–сотка стоит в «бабочке» и работает от бензогенератора.

Когда мы взлетаем, я припадаю к стеклу иллюминатора. Снова охватывает ощущение двойственности. Там, в ночной Чечне, сейчас стоит мертвая БМП. На броне еще не отмыта кровь, вытекшая из оторванных ног наводчика. А рядом, буквально в ста метрах, в штабной «бабочке» сидит программист Ленудкин и долбит по клавишам своего компьютера.

Вертолет зависает над небольшой площадкой на плоской лысине холма под Ножай- Юртом. Секунду–другую машина держится в разряженном воздухе, потом полторы тонны гуманитарки берут верх над трехтысячесильным движком. Фюзеляж начинает бить крупная дрожь, двигатель работает с ощутимым напряжением. Почти не сбросив скорости, машина тяжело ударяется о землю. В стойках шасси что–то трещит, по лопастям бежит ударная волна — вот–вот отвалятся.

— Сели, — летчик распахивает дверь, приставляет лесенку. — Видал? А ты спрашиваешь, почему падают. Исправных машин мало, каждую набивают под завязку. Полетная масса предельная, двигатель постоянно работает в максимальном режиме. На зависание сил уже не хватает, не держится тяжелая машина в воздухе. Мы ж каждый раз так: не садимся — падаем. Что там говорить, изношены машины до предела. По тридцать вылетов в сутки делаем.

В Грозном иду к разведчикам, знакомым по прошлым командировкам. Разведбат живет отдельно ото всех, в палаточном лагере. По сравнению с Ханкалой здесь хрущобы. Некогда добро наживать — разведка, спецназ и ФСБ завалены работой по горло. Но все–таки и здесь потихоньку быт обустраивается — появились холодильники, телевизоры, столы–стулья.

Разведчики пьют водку. Первые минуты радуемся встрече. Но все ждут, когда я спрошу. И я спрашиваю: «Ну как тут?» И вот уже взгляды тяжелеют, а глаза наполняются ненавистью, болью и непреходящей депрессией. Через минуту они уже ненавидят всех, включая меня. С каждым словом разведчики все больше погружаются в безумство, речь переходит в горячечную скороговорку: «Ты напиши, корреспондент, напиши».

— Скажи, почему вы ничего не пишете о потерях? Только в нашем батальоне уже семь убитых и шестнадцать раненых.

— Война продолжается, мы из рейдов не вылезаем. Только что приехали, двадцать два дня в горах провели. Ночь отдыхаем здесь и завтра снова на двадцать суток в горы.