На хуторе - Борис Екимов

– Ну, чего… – любимой фразой своей ответил Тарасов. Сейчас она означала будто покорность судьбе, но и немалую каплю задора в себе заключала: дескать, поживем—увидим.

Разговор был окончен. Управляющий пошел со двора, у ворот оглянулся: может, сдастся упрямый Тарасов? Но тот уже открывал козий катух, спрашивая у рогатых обычное:

– Ну чего тута?..

Малые козлята ответили ему сытым меканьем.

А между тем в доме Раиса собирала на стол. Поглядев из окна, она видела уходящего управа. На печи, огонь в которой она взбодрила, грелась кастрюля щей и в тяжелой жаровне – мясо. Ел хозяин помногу. И как всякий человек, нахолодавший за день, любил горячее.

Еда поспела ко времени. Когда, управившись на базах, ступил Тарасов на порог, щи закипали, а в жаровне шкворчала и шипела в жиру гусятина.

– Зачем управляющий приходил? – спросила Раиса.

– Утра не дождутся… – ответил Тарасов и начал раздеваться.

Обычно он казался просто приземистым, оттого что был по-медвежьи могуч. Широченные плечи, тяжелые веслатые руки, грудь и спина котлом – все это как-то скрывала просторная, до колен, телогрейка. Но когда Тарасов раздевался, оставаясь в нательной рубахе, то сразу становился медведь медведем. Жесткий курпей волос на его голове был жуково черен и спускался по шее, под рубаху. И вся спина и грудь, весь Тарасов оброс этой короткой кучерявой шерстью. Широкое лицо его отливало темной медью, как у всех, кто под крышей лишь ночует. Нос… Нос, как говорится, Бог троим нес, да одному Тарасову достался. Добрая бульба. И лишь глаза были суровому лику не в стать: они голубели малыми озерцами. Голубели смальства и теперь, когда Тарасову шестой десяток катил, ничуть не выцвели.

Раиса порядок знала, и когда муж подошел к столу, на нем уже дымилась миска щей. Это хлёбово очень любил Тарасов и ел его огненным. Потом уже шло остальное: кислое молоко, жирное гусиное мясо, а к нему соленые помидоры, красные, целенькие, рядом с мраморным ломтем вилковой квашеной капусты. Ел Тарасов хорошо. А жена, обождав, когда он борщ похлебает, сказала:

– Письмо ныне принесли, от Ксени.

– Ну и чего?.. – не оборачиваясь, отозвался Тарасов.

Ксеня была младшей дочерью, любимой. Теперь она жила в городе с мужем и дитем.

Раиса понятливо достала письмо и стала читать его:

– «Здравствуйте, дорогие папа и мама. Нам передали вашу посылку…»

Раиса читала громко и не торопясь, чтобы каждое слово мужа достигло. А дочитав, положила возле него письмо, и конверт, и белый листок бумаги с пятерней двухлетнего внука.

Тарасов поглядел, удивляясь, сколь крохотными могут быть детские руки. Он даже приставил свой палец для сравнения. Тяжелый палец с круглой скорлупою ногтя, считай, прикрыл отпечаток детской ручонки.

– Он не болеет? – спросил Тарасов.

– Кто?

– Алешка… Ручка дюже кащелая…

Раиса над мужниным сравнением искренне посмеялась:

– Да это ж дите… Два годика.

– Дите-то дите… – покрутил Тарасов головой. – Прям пичужкина лапка.

Отужинав, он спросил:

– Ну, чего?

– Давай старую веди, рогастую. Надо ныне ее ощипать.

Тарасовы, как и все на хуторе, держали пуховых коз.

И теперь наступала самая колготная пора: окот, и пух щипать надо.

– Я планую завтра Виктору позвонить. Нехай едут помогать. Мы не управимся. Трех всего пощипали. Еще более десятка. Нехай едут.

– Ну чего же, – одобрил Тарасов. – Нехай.

Он привел из катуха длиннорогую козу, уложил ее возле порога. И в четыре руки принялись пух дергать. Коза была старая, давно на подворье жила. Она уже привыкла и лежала спокойно и молча, лишь взмекивая, когда порою железные пальцы Тарасова, ухватив, дергали слишком уж щедрую жменю. Щипали сноровисто. Пух был хороший в добрую четверть длиной. И на глазах росло серое, с синеватым отливом облачко невесомого пуха.

С козой провозились, считай, до полуночи. Раиса, наскучав в одиночестве, рассказывала хуторские новости. Нынче на хутор цыганки приходили с хорошей тюлью и гардинами. Просили по тридцать рублей за метр. Раиса денег пожалела – несусветная цена, а вот жена управляющего на платок выменяла. Продорожилась, конечно, да где еще взять. А гардины такие красивые: розы на них прямо живым цветут.

Под мерный Раисин говорок Тарасов щипал и щипал козу, а думалось о другом. Цыганки, тряпье, женины покупки мало его волновали и в добрые дни. А теперь уж и вовсе были ни к чему. Известие о том, что сам председатель гнался за ним и пробовал остановить, тревожило Тарасова. Там, в тракторе, Тарасов лишь подсмеивался над своими преследователями. В степи все дороги были его – попробуй возьми. А здесь, на хуторе, досадить могли.

За прошлое, и за сегодняшнее в том числе, Тарасов не боялся – то уплыло. А ни руки, ни ноги своей он нигде не оставил, и никакой участковый ничего не докажет. О прошлом душа не болела. Но теперь, когда узнали, будут следить. А брать под чужим глазом нелегко. Все равно подстерегут, не нынче так завтра, а устерегут и поймают. Переждать бы неделю-другую.

Но ждать было нельзя. Нужно снова солому везти, снова и снова. А до кой поры?

Эта мысль тревожила Тарасова, потому что не видел он конца и краю…

– Ты ныне как не в себе, – сказала жена. – Куда тебя завтра гонют? Чего здесь начальство руилось?

– Да так… – не сразу ответил Тарасов.

– А я не прижмурки живу, я все вижу, – продолжала Раиса. – Письмо от Ксени получила, а ты молчишь. И не гутаришь об нем.

Раиса попала в точку. Письма дочери всегда Тарасова радовали. И, добрую весть получив, обычно весь вечер говорили о Ксене, о ее семье и жизни. Сыновья росли тихомолом, попроще. Младшенькая, ластунья Ксеня до сих пор грела отцово сердце.

Жена попала в середку, и Тарасов несколько смешался.

– Либо председатель подъезжал? – не отставала Раиса. – Или главный инженер? Чего это ты сподобился? Либо потяжельше запрячь хотят? Ходором ходишь, так подцепить еще борону?

Открывать мысли и дела свои Тарасов не хотел. Жена и без того болела. Да и к чему?.. Чем она поможет? И потому Тарасов сказал:

– Да, ничего… Так, сепетят… Давай дощипывать да на лытках постригем. Время уж…

Время подходило к полуночи, пора было кончать.

Дощипали козу. И прежде чем поднять ее и увести, Тарасов поднял с полу Раису. Грузная жена слабела и слабела ногами и, отсидев их, не могла сама встать. Тарасов поднял жену, на кровать посадил. А потом уж с козой занялся.

Он отвел ее и запер катух. И в каком-то невольном, но желанном забытьи шагнул к катуху соседнему, коровьему, и открыл его. Живым теплом, и терпкостью сена, и хлебной преснотой соломы дохнуло в лицо, духом Марты, старинной тарасовской коровы, сколько лет уже стоявшей на этом базу. Тарасов зажег лампочку, Марта лежала и, еще до света узнав хозяина, повернула к нему свою белую голову и глядела умными, все понимающими глазами. Тарасов же видел глаза иные.

Другие глаза ему виделись, полубезумные, в шаге от смерти.

Приключилось это под Новый год. Сбегав на своем тракторе на центральную усадьбу, Тарасов обратным ходом, делая крюк, вез на хутор Вихляевский «столярку» для нового комплекса: рамы да двери.

Вихляевский животноводческий комплекс строили который уже год. Строили и осенью сдали и запустили туда скотину, но, как всегда, доделок был целый воз.

Миновав ворота комплекса, Тарасов остановил трактор, потому что не знал, куда ехать ему, где привезенное сваливать. И тут он услышал рев, нестройный, диковатый рев словно взбесившейся скотины.

Он огляделся: рядом, на базу, скотина теснилась табуном и ревела. Она стояла у самой городьбы, силясь пробраться ближе и ближе. Задние напирали дуром, на дыбки становились, пробиваясь. И мык, тревожный коровий мык висел над фермой.

Вслед за первым базом взволновался другой, дальний. И оттуда донесся рев.

Тарасов не сразу понял, а сообразив, погнал трактор вперед и вперед, подальше от коровьих глаз. Скотина, по всему видать, голодала, а трактор Тарасова с тележкой был такой же, как и все «Беларуси», что привозили на ферму корма.

Он укатил подальше и, заглушив трактор, вернулся к базам. Подошел к городьбе и встал – встал и стоял, хотя глядеть было несладко.

Многое Тарасов перевидал на своем веку и, какой бывает колхозная скотина – знал. Но такого давно не видывал.

Годовалые телочки были худы: крестцы и маклаки наружу торчали. Шерсть свалялась клочьями. Ноги выше колен черны от несмываемой грязи. Застарелыми сосулями и ошметками висела грязь на пузе, на лытках, по бокам до самой кабарги, на хвосте – до репицы. И даже головы были в грязи. Воспаленные глаза мутны, с гноем. Нос, обычно у всякой скотины вылизанный, и тот нечист.

Телушки начали успокаиваться и разбредаться по базу, выбирая место посуше. Но, несмотря на декабрь, подмораживало слабо, и на базу грязь стояла. И лишь вдоль яслей тянулась твердая асфальтовая полоса да посреди база земляной остров высился над вселенской хлябью. Туда и забиралась скотина.