На хуторе - Борис Екимов

– Здорово, кум, – послышался рядом голос.

Тарасов обернулся и узрел дальнего вихляевского родственника и, поздороваться с ним забыв, горько спросил:

– До чего же вы скотину довели… Господи… Чего же это, а?

– Довели… Да я сам с этой скотиной дошел. Во, погляди!.. – Вихляевский кум провел рукой по впалым небритым щекам. – Скотина ревет, а я возле нее. А чем ей помочь оказать? Не дают кормов. Хоть дурняком реви. Не дают, и все.

– Почему не дают?

– Говорят, не колхозная скотина, а всеобщая.

– Всеобщая? – не понял Тарасов.

Вихляевский кум разъяснял людям не первый раз.

– Всеобщая… – уверенно подтвердил он. – С четырех колхозов молодых телок согнали. С Березовского, Ярыженского, «Победы коммунизма» и нашего. Телки всеобщие, и корма должны все везть. А не везет никто. «Победа» сама всю жизнь в попросях ходит, березовские немного совесть имели, а как грязь встала – с тем и до свидания. И наш председатель не дюже горится. Нахрен, говорит, мне нужно… Так прямо и сказал: нахрен чужую скотину кормить. Вот ее и кормит, на полшага до смерти. Соломки подвезут беремя – и шабаш. А тут погода огорчает. Дожди да дожди. Негде скотине на сухое встать. Спасибо, земли привезли да курган вот насыпали. А то прям плыла скотина.

– А внутри нет настилу? – спросил Тарасов.

– Ничего нету. Ученые люди доумились. Да оно, може, и взаправду, ежели по-хорошему. Солому, мол, стелить да стелить, как по-научному. А чего же стелить, когда ее и пожрать нету. Беда, кум, прямо беда. И никто к нашему горю не прислухается. Никому мы не нужны.

Телки уже совсем успокоились и разошлись, стояли друг за дружкой вдоль пустых яслей, кое-как умещаясь на твердой асфальтовой ленте. Другие на бугор забрались и теснились там, сгорбленные, поближе к солнцу.

И лишь две скотиняки остались стоять возле городьбы и смотрели на людей тоскливыми глазами.

«Му-у», – коротко взмыкнула одна из телок. Она и мычала не по-коровьи, а вроде по-собачьи, хрипло и коротко.

Взмыкнула и замерла, в грязи по колено, сгорбленная, не телка, а нелепый захлюстанный верблюжонок.

«Му-у», – вослед ей повторила другая.

Они были по масти вроде красные и в добрые времена, видно, белоголовые. Обе – красные и с белыми головами. И Тарасов, не веря, не желая верить, негромко позвал:

– Ночка… Дочка… Либо вы?

«Му-у-у…» – теперь уж долгим, таким знакомым мыком ответили телки.

– Мои… – охнул Тарасов. – Мои телушки. Осенью колхозу сдавал.

– Обеих? – спросил вихляевский кум.

– Обеих. От нашей Марты, Ночка и Дочка. Двоих она принесла. Да разве признаешь, Господи…

Нельзя, невозможно было признать в этих мосластых одрах тарасовских телок, каких сдавали колхозу в сентябре. Те были не скотина – картинка, с лоснящейся шерстью, сытыми боками, широкой спиной – веселые молодухи. А теперь…

– И они тебя признали.

– Да как не признать… – простонал Тарасов. – Возрастали… Кормил и поил.

Он стоял и глядел. И не мог глядеть. Сами глаза закрывались. Он стоял и бормотал:

– Какая беда… Какая беда. – И руки протянул, оглаживая телушкины головы. Ловкими большими пальцами прочистил им глаза и ноздри. А телушки стояли вкопанно, жадно обнюхивая руки, которые пахли не только железом и солидолом, но соломой и сеном и еше каким-то давно уже неведомым, почти позабытым, но сладким духом.

– Какая беда… Какая беда… – бормотал Тарасов.

Он мигом к трактору сбегал и принес суменку с остатками обеденной еды. Разломив пополам горбушку, Тарасов подал ее телкам, и они жадно, еще не понимая, чего им дают, схватили и, не жуя, заглотили хлеб. И снова нюхали руки, они пахли хлебом, сладким хлебом, хлебушком, которым в добрые времена из этих вот рук лакомились кажедённо. Но теперь в пустых руках Тарасова ничего, кроме запаха, не было. И он растерянно говорил:

– Нету, ничего боле нету, мои хорошие… – и раскрыл, и протянул пустую раскрытую сумку, в которой на самом дне каталось одинокое вареное яичко.

Телушка сунула голову в сумку, и схватила яйцо вместе с добрым куском газеты, и захрустела, и проглотила. И снова полезла в сумку.

Тарасов обомлел и отступил в испуге. Какая-то чужая телушка, и за ней еще одна, и еще, почуяв еду, кинулись, мыча и тесня друг друга. Тарасов отступил и испуганно глядел то в сумку пустую, то на телушку, в зубах которой только что исчезло куриное яйцо и газета. Он глядел, глядел, ничего не соображая, и вдруг понял тяжкий и долгий голод скотины.

Понял, и так ему стало больно. Где-то там, внутри, под серой фуфайкой, под ребрами что-то жгло, и болело сердце, и хотелось заплакать. Но плакать Тарасов не мог. Он лишь сморщился и начал сморкаться. И глаза его теперь не видели ничего. Голова сделалась дурной. И так болело, так жгло и пекло у сердца.

Тарасов опомнился в тракторе своем далеко от Вихляевки, в старой Тубе. Видно, в забытьи он сел в кабину и ехал, и ехал. А лишь теперь в память пришел. И когда опомнился, то сразу же встал, потому что руки и ноги какие-то не свои были. И чтобы не случилось греха, Тарасов решил чуток переждать.

Декабрьский день кончался. И хоть светло еще было и далеко видать, но уже пала синева на займищный лес, на озеро Ильмень, на просторные камышовые чащи, что обступили озеро с трех сторон, год от года сжимая его.

Еще недавно стоял здесь хутор Туба, на золотом месте, на озере. И рыбой тут люди кормились, водили помногу птицы, огружались картошкой на заливных огородах. Но люди разошлись, и пропало все, сгинуло. И теперь лишь ветру свистеть в диких садах да в озерных камышах плодиться лысухе. А людского житья так быстро заросли следы…

Где дом кузнеца Макеева, трудяги и веселого бабника? У него сад был богатющий. Атарщиковы целым колхозом жили; а рядом развеселая Касатушка. От старого хутора Туба ничего не осталось. Жили тут век, в одночас разлетелись.

Тарасов вспомнил, как по зиме съезжались с окрестных хуторов на Ильмень-озеро рубить камыш. С Найденова, Вихляевки, Борисов, Дурновки и тубинские. На санях. И разом начинали сечь камыш, которым и крышу крыть, и ставить теплые стены. Весь вывозили, и стояло озеро голым. Это теперь ничего не нужно. А прежде, коли припирало, косили зеленый камыш скотине на еду. И все подбирала зима.

Тарасов поглядел назад: Вихляевки отсюда было не видать, ее закрывал бугор. Но обостренным, а теперь уже болезненный слухом Тарасов, казалось, уловил дальний-дальний рев скотины.

И снова подступила боль, оттого что во всем виноват был сам Тарасов. Это он, а не кто другой обрек телок на такую жизнь.

Прошлой зимой, как и всегда в конце января, тарасовская Марта отелилась, на этот раз сразу двойней, Дочкой и Ночкой. Не сказать что плохие были телочки, хотя поменьше обычных. Двойному приплоду, конечно, радовались. И Тарасов чаще обычного стал заходить во флигель, где содержалась всегда малая животина. По утрам и вечерам хозяин сам поил телочек молоком, и они узнавали его, встречая нетерпеливым мычанием. А уж молоко пили…

Тарасов приносил два ведерка, и Дочка с Ночкой бросались к ним и шумно цедили еще теплое Мартино молоко. И, надудонившись, все равно искали еще, с ногами забираясь в ведерки. И Тарасов, обтирая им мокрые мордахи, урезонивал:

– Будя, будя… Вон пузы какие…

Тарасовы скотину жалели и даже теперь, когда Марта двоих принесла, выпаивали их по-обычному, молоком не скупились. Но Гавриле стало казаться, что жена телочкам помалу отделяет, и он бурчал:

– Не жадай, вливай… Нехай кормятся! – И порой своею рукой добавлял.

– Ты чего, отец? – удивлялась Раиса. – Первый раз, что ли? Всегда по столько вливаем… Самим тоже нужно. Сам спросишь молочка да сметанки.

– Ничего… Не джуреки доедываем, – отвечал Тарасов и оправдывался: – У нас, мать, всякая еда. А им ни мясца не дашь, ни яичков. Им молочко требоваится, одна радость.

Раиса лишь удивлялась да посмеивалась. А про себя думала, что мужик ее стареет и просит душа его внуков.

Наверное, так оно и было. Старших, сынов, Тарасов в детстве их вроде не замечал. Выросли они у материнского подола. Младшую, Ксеню, прижаливал. Теперь же, видно, пришла пора, и просыпалось в Тарасове извечное дедовское чувство. А внуки были далеко.

Да и просто любил Тарасов скотину, от веку. Жил с ней, кормился от нее и любил. Скотина была иной раз и получше людей, понятливее, совестливей.

Через полмесяца Дочка с Ночкой захрумтели сенцом. Зелеными веточками дикого гороха, да клеверка, да повители. В садах, где косили, была одна полянка с добрым листовым сеном. И Тарасов его всегда отдельно сохранял, для малышни.

И пошли расти Дочка с Ночкою, догоняя сверстников. И по весне, когда погнали телят на попас, они уже гляделись крупнее иных.

Лето пронеслось быстро. К осени Тарасов стал баловать своих телушек яблоками из диких садов. И Ночка с Дочкою ждали хозяина каждый вечер за двором, в низах, возле гати. И бросались к трактору, не боясь его рычания и дыма.